Так сказал Черемис, а Хайло подумал, что чести в той гибели нет, одна глупая гордость, ведь свои убили, хоть и бунтари. Получалось, что сгинул Василь не за медный грош! Не землю свою защищал, не с хазарами дрался, не с поляками или германцами, а с собственным народом. Не за отчизну умер, за власть боярскую и княжью! А если люди ее не хотят? Ни власти этой, ни новой веры, ни иноземных обычаев? Что тогда делать?… Одних расстрелять, других повесить, третьих в Сибирь сослать, а с чем тогда останешься?… С быдлом, с покорными рабами… И породят те рабы такое же рабское племя, тупое и равнодушное, жадное до денег и государевых милостей, не знающее совести и чести… Тогда уж лучше к хазарам сбежать, как решил Алексашка, или в Египет!
Покачиваясь в седле, Хайло обдумывал эту идею. А что, вполне годится! Забрать Нежану-ласточку, ребе Хаима и попугая да махнуть в Мемфис! Не чужая земля, и город вовсе не чужой, кровь за него проливал, под танки ложился… Там, под Мемфисом, могил родных не перечесть, и в каждой – друг-соратник: чезу Хенеб-ка, Хоремджет, который держал левый фланг, и Левкипп-афинянин, что бился на правом, и Пианхи с Мерирой, и Давид-иудей, и рыжий ливиец Иапет… И Рени там, живой, только уже не юный знаменосец, а, должно быть, в возрасте мужик… Рени поможет обустроиться, дом купить под пальмами на нильском берегу и работенку найти какую-никакую… Будут у Нежаны в огороде цвести ананасы с бананами, попугай за ворон египетских примется, а ребе Хаим станет псалмы петь и кушать по субботам курицу с лапшой… Чем не жизнь!
Не жизнь, со вздохом признал Хайло. Хоть лежат там друзья в могилах, а все же чужая земля! Чезу Хенеб-ка тоже мог покинуть родину, взять денарии латынские, получить легион, сделаться римским генералом… Однако не оставил свой Египет в годину бедствий! Все обиды причиненные забыл! И умер в траншее под ассирскими штыками… С честью погиб, не как Василь, сын Кочубея… Не за фараона принял смерть, не за вельмож и жрецов, а за свою отчизну! И пример оставил, думал сотник, как надлежит вести себя честному воину. Не бежать от родины своей, когда она гибнет, но сражаться с мужеством!
Вот только сражаться-то с кем? Ни ассиров здесь нет, ни хазар, кругом одни свои… Черемис рядом – свой… И в полках побитых княжьих тоже все свои… И мятежники под Буграми – свои, и большаки в Киеве, и сыскной боярин Чуб тоже из своих, хоть и падла лютая… С кем сражаться? За кого? Против князя и бояр?… Так они – власть законная… Против воров-смутьянов?… Так много их слишком, не могут все ворами быть! Вот Облом, промышлявший у Донского шляха, вор ли он, разбойник ли?… Нет, скорее недоросль глупый и голодный…
Так размышлял сотник Хайло, пробираясь ночью в Киев с ратниками воеводы Кочубея. От нелегких дум кругом шла голова, и решил он оставить эти мысли. Вцепился левой рукой в уздечку, правую положил на грудь Василя, пробитую пулей, склонил голову и задремал в седле.
До городских предместий добрались к середине ночи. Хайло, спавший вполглаза, почуял свежий ветер, которым тянуло с Днепра, и пробудился. Слева уже маячили здания текстильной мануфактуры, справа мерцали огни взлетного поля, а на самом его краю, у дороги, виднелись полевые орудия и копошившиеся около них ратники. Мимо Хайла проехал всадник, затем еще двое с фонарями, и он услышал резкий повелительный голос воеводы Кочубея:
– Старшего ко мне! Мать вашу, как службу несете? Где боевое охранение? Где патрули?… Ударят на вас, раза пальнуть не успеете!
Другой голос ответил:
– Варяги в охранении стояли, твоя милость, да ночью утекли. У меня тут три десятка ратников, все при пушках. А кто на нас ударить может?
– Бунтовщики. Ждите, утром придут. Встретить надо честь по чести, – сказал воевода и крикнул: – Кунич! Две сотни здесь оставь, с толковым командиром. Пушки перетащить к мосту и там укрепиться. Мост держать!
Двинулись дальше. Впереди темнел Днепр, широкая плоская равнина, пролегавшая с севера на юг. Предместья на левом берегу были безлюдны и тихи, но из города, с правобережья, доносился грозный гул, а в Купчинской слободе вдруг взметнулось пламя. Купцов пошли жечь, подумал сотник.
Копыта коня загрохотали по доскам. Колонна медленно втягивалась на мост: люди Хайла, всадники Черемиса, остатки пешего полка и обоз с ранеными. Тысячи полторы бойцов, прикинул сотник, а с охранными сотнями будет две. Не очень много против восставшего города! Варягов нет, утекли варяги, но, возможно, подойдут полки из Разлива и прочих мест. А за ними – толпы мятежников… И что тогда будет? Резня, пожары, разорение!
Проехать через Торжище не смогли – улицу перекрывала баррикада из мешков с углем, бревен, мебели и прочего хлама. Затявкал пулемет, свистнули пули, и Черемис повернул на дорогу, огибавшую торговые ряды. Завалов тут не было, но попадались дома с выбитыми дверями и окнами, поваленные деревья, разбитые телеги, а кое-где мертвые лошади и трупы людей. В одном месте покойники лежали целой грудой, и Хайлу показалось, что все они в кафтанах тиунов с Торжища. Дурное предчувствие кольнуло его: не в этой ли груде друг Филимон?[24] Но таких подробностей он не разглядел – ехали быстро, а у стен домов сгущалась тьма.
Обогнув Торжище, выбрались к Княжьему спуску. У Приказа почт и телеграфа Хайло догнал ехавшего впереди Кочубея и произнес:
– Велено воеводой Муромцем довести вас до этого места, а после мы свободны. Отдохнуть надо, твоя милость, поесть, поспать. День в охране стояли, ночь в седлах провели.
– Отдыхайте, но в своей казарме, – распорядился Кочубей. – Чтоб люди твои не разбрелись и были наготове.
– Наготове к чему? – спросил Хайло.
– К войне и брани, – раздалось в ответ. Помолчав недолго, воевода сказал: – Васятку… сынка моего… сюда положи. За то, что довез, благодарствую, а остальное моя забота.
Хайло стащил Василя с лошади, взял на руки и положил на широкую ступеньку у дверей приказа. Над покойником изогнулся Змей Горыныч, украшавший фронтон; в сумраке казалось, что гигантский каменный гад готовится пожрать человека.
Снова поднявшись в седло, сотник повел своих людей к казарме, стоявшей посередине спуска. Чуть подальше была казарма варягов, темная, тихая, безлюдная; ни проблеска света в окнах, ни часовых у ворот, и звуков тоже никаких. Должно быть, варяги правда утекли, а с ними и Свенельд[25], подумалось Хайлу.
Оставшиеся ночные часы он провел в казарме. Поднял кашеваров, велел кормить людей, сам поел, прошелся по оружейным кладовым и, наконец, поручив командовать Путяте, сел на уставшего коня и поехал вниз по спуску. Заря еще не разгорелась, когда он добрался до Скобяного переулка и своего дома.
Вечером боярин Чуб не поехал домой, а остался ночевать в Сыскной Избе. Конечно, рядом с верхним кабинетом, где имелась комната с мягкой постелью и шкафик с сигарами и вином. День предстоял суматошный, и было лучше почивать вблизи дворца, за кордоном варяжской гвардии. Своих агентов и людей покойного Соловья боярин тоже вызвал в башню, посчитав, что его безопасность важнее сведений, которые они могли бы принести. Главное было известно: утром грянет бунт, а к обеду его подавят, чтобы государь мог толковать с народом без опаски. Это являлось делом воеводы Муромца, в чьем распоряжении войска хватало: гвардия, охранные сотни и десяток надежных полков, стоявших под Киевом. Вполне довольно, чтобы расстрелять смутьянов и обеспечить столице спокойствие. После речи государя выкатят бочки с пивом и брагой, накроют на площади столы и во всех кабаках и трактирах будет угощение за казенный счет, а к нему скоморохи, метание денег в толпу и всеобщее гулянье. Что еще народу надо? Поскрипит, поворчит, забудет Перуна со Сварогом и начнет молиться Юпитеру. А бабы с девками станут водить хороводы у изваяния Венус и украшать ее цветами. И то сказать, мраморная Венус куда пригляднее, чем Мокошь, дубовый чурбан!
С такими мыслями Близнята Чуб лег почивать и наказал, чтобы его не будили. День завтра хлопотливый, силы нужны! Однако ночью боярин сам проснулся – за окном ржали лошади, грохотали колеса телег, слышались выкрики командиров и тяжкий мерный топот пехоты. Выглянув в окно, Чуб увидел, как блестят в лунном свете штыки и стволы, как плотные шеренги ратников шагают по Княжьему спуску, как проходит конница – правда, не очень многочисленная. Это зрелище его совсем успокоило, и он проспал до первой зари, разбуженный лишь оглушительным взрывом. Стекла в спальне вылетели вон, башня содрогнулась от подвала до крыши и даже вроде бы подпрыгнула. В канцелярии, занятой агентами,
