Личность поэта вызывала большое любопытство у медперсонала: с виду это был сущий бродяга, но его навещали люди вполне приличные — более того, знаменитые! Знакомые врачи тепло относились к Верлену и всячески покровительствовали ему. Позже слава 'поэта из больницы' достигнет такого размаха, что лечебные заведения будут соревноваться за право принять его. Для него сделают множество послаблений— в частности, разрешат работать после отбоя и принимать друзей в любое время суток.
А среди литераторов визит в больницу к Верлену становится почетным долгом. У изголовья его постели собираются представители новых школ — символисты и декаденты. Да и как иначе, ведь стихотворение 'Томление' (посвященное Куртелину) признано всеми как манифест декаданса. Один посетитель тайком приносит поэту немного табака, другой украдкой сует под подушку склянку с абсентом, третий открыто вручает книги и карандаши. Многие художники делают зарисовки 'Верлена в больнице' — сохранились в частности, некоторые рисунки Казальса. Пройдет еще некоторое время, и 'поэт из больницы' превратится в туристическую достопримечательность: так, одна американская дама прислала Верлену орхидеи, и тот поставил их в предварительно опорожненную утку.
Слава Верлена возрастала, невзирая на почти нищенский образ жизни и явный упадок творческих сил. Чем ниже скатывался поэт на социальное дно, тем с большим умилением пересказывались бесконечные истории о проделках 'городского бродяги' — еще одно прозвище Верлена, ставшее штампом в критических статьях. Однажды друзья купили ему вскладчину шубу и цилиндр, поскольку у него не было зимней одежды. Верлен, выросший в очень обеспеченной семье, любил и ценил красивые вещи: придя в восторг от подарка, он немедленно отправился фотографироваться — этот снимок поэта в 'респектабельном' виде сохранился. Спешка была вполне оправданной: буквально на следующий день Верлен свою шубу пропил.
Особой популярностью пользовались байки, иллюстрирующие контраст личности поэта: скажем, кто- то из приятелей заходит к Верлену и застает его мертвецки пьяным, разлегшимся на продавленной кровати в грязных ботинках и драном пальто — при этом на столе лежит открытый томик Расина. А вот уже не байка, а вполне реальный факт, правда, не менее поразительный: 4 августа 1893 года поэт, по примеру Бодлера, выставил свою кандидатуру во Французскую Академию. Свое письмо секретарю Академии он подписал так: 'Поль Верлен, литератор, проходящий курс лечения в больнице Бруссе'. Шансов на избрание у него не было никаких, но поэтическая молодежь встретила известие с восторгом: это было торжество богемы. Сам Верлен какое-то время питал иллюзии и пытался бороться с легендой, которую сам же отчасти и создавал. Так, в октябре он опубликовал в газете 'Ви паризьен' специальную заметку с разъяснениями: его репутации якобы сильно повредил роман Гюисманса 'Наоборот', где его неудачно и 'чисто литературно' сравнивают с Вийоном; живет он вовсе не в больнице, а в 'скромной комнатке, за которую платит довольно дорого и неукоснительно'; в 'лачугах' он ночи никогда не проводил, но, бывало, останавливался в меблированных комнатах и позволял себе иногда пропустить рюмочку с утра, 'чтобы запить круассан'. Впрочем, 15 феврался 1894 года Верлен все же снял свою кандидатуру, направив второе письмо секретарю Академии и сославшись на недомогание, из-за которого не мог совершить все положенные визиты.
В октябре того же года состоялся его блистательный реванш. После смерти Леконта де Лиля место 'короля поэтов' оказалось вакантным, и журнал 'Плюм' решил выбрать нового монарха путем опроса известных литераторов. Избранником стал Верлен: он получил 77 голосов из 189, оставив далеко позади Эредиа (38 голосов), Малларме (36), Сюлли-Прюдома (18) и Коппе (12).
Между тем, прежний 'безумный' и 'дерзкий' поэт уже перестал существовать. После катастрофы в Вузье Верлен навсегда оставил 'страну химер'. Теперь он занят рутинной литературной работой — выпускает сборники стихотворений, написанных гораздо раньше. Это его очередное неразрешимое противоречие: невзирая на растущую славу, он в глубине души сознает, что подлинная поэзия осталась в прошлом. В 1888 году вышло второе издание 'Проклятых поэтов', в котором Верлен так определил свою нынешнюю поэтическую концепцию (говоря о себе в третьем лице): '… у него есть твердое намерение… издавать если не одновременно, то параллельно сочинения совершенно различные по духу; говоря точнее — книги, в которых развивает свою логику и свои доказательства, свои обольщения и угрозы католицизм, и книги чисто светские, полные гордости жизни и чувственности пополам с горькой иронией'. Через год вышел сборник с характерным названием 'Параллельно': сюда вошли как 'грешные' стихотворения, написанные в заключении, так и в высшей степени 'благостные' покаяния из 'Мудрости'.
В 1891 году в беседе с голландским журналистом Биванком Верлен окончательно сформулировал свою программу — поэту нужно лишь отражать сиюминутное состояние своей души. Человек верует, грешит, кается, вновь обращается к греху и еще раз кается — при этом он остается одним и тем же человеком, в силу чего имеет право 'разложить по полочкам' стихи, навеянные разными событиями жизни. Подход педантичный, и, можно сказать, буржуазный: в одну кучку складываются возвышенные устремления, в другую — повседневные грешки. Все идет своим чередом — параллельно! В 1892 году Верлен выпустил сборник 'Сокровенные обедни', где вновь собрал 'католические стихи'. По мнению Валерия Брюсова, он 'словно заставлял себя во что бы то ни стало писать католические стихи рядом с греховными' — во исполнение 'параллельной' программы.
Может быть, поэтому Верлен не принимал новые, слишком 'концептуальные' теории, которые вступали в противоречие с его пониманием 'искренности'. Когда В 1891 году Жюль Юре проводил первый во Франции 'литературный опрос', Верлен пренебрежительно ответил: 'Символизм? Совершенно не понимаю… Это что, немецкое слово? И что, собственно, оно означает? Впрочем, мне на это плевать. Когда я страдаю, играю или плачу, я твердо знаю, что это не символы… Не нахожу в себе ничего, что заставило бы меня исследовать первопричину моих слез…'.
Последние дни
Клинки не верят нам и ждут надежных рук,
Злодейских, может быть, но воинской закваски,
А мы, мечтатели, замкнув порочный круг,
Уходим горестно в несбыточные сказки.
Клинки не верят нам, а руки наши ждут
И опускаются, отвергнуты с позором,
Мы слишком медлили — и нам ли брать редут,
Затерянным в толпе лгунам и фантазерам!
Клинки, заискритесь! Нет рыцарской руки —
