Вася Курочкин вслушивается в могучие отдаленные залпы и комментирует, называет калибр:
– Сто пять!.. Семь-шесть, ого! – всем дивизионом…
Мы ползем черепашьим ходом весь день, и в пятом часу, в начинающихся сумерках, доползаем, наконец, до сравнительно крупной узловой станции. Она разбита, как все предыдущие, традиционные тополя привокзального скверика в расщепах, белеют свежими обрубами ветвей, с кривых пошатнувшихся столбов свисают порванные провода. Немецкая вывеска с названием станции валяется на засыпанном кирпичными обломками перроне, а на вокзальной стене, на ее слинявшем мелу, русские буквы, чем-то жирным, черным, с потеками, должно быть, колесный мазут за неимением настоящей краски: «Щеча».
17
Щеча полностью, с избытком, с лихвой оправдывает надежды Ильи Мироновича.
Он преображается: теперь это настоящий вулкан энергии. Раньше мы его просто не знали, это был не Илья Миронович, а половина, четверть, десятая его часть. Только сейчас он становится самим собой, и мы видим, что такое подлинный Илья Миронович, когда он в деле. Он носится и действует, не уставая, включается во все, один хочет сделать за десятерых, даже там, где совсем не умеет, на что совсем не годен, – в работе грузчика.
Станция по размерам невелика, но на ней есть маленькое паровозно-ремонтное депо с поворотным кругом в глубокой бетонной яме, угольный склад, пустой впрочем, немцы все выгребли, тупиковые пути рядом с депо для стоянки прибывших на ремонт и техническое обслуживание паровозов. Есть высокие бетонные погрузные платформы и рельсовые ответвления к ним, длинные каменные пакгаузы, элеватор и транспортерные механизмы зернопункта, действовавшего до войны; сейчас в нем даже духа хлебного нет, немцы сразу же опустошили его до зернышка, а потом хранилище дочиста вылизали голодающие местные жители, вымели даже пыль, остававшуюся внутри.
Все рельсовые тупики, ответвления к погрузным платформам забиты товарняком с металлическим ломом, следовавшим на переплавку, заводским оборудованием, частями машин и механизмов, станками. Товарняк, видно по нему, накапливался здесь уже давно, у многих вагонов и платформ успели крепко заржаветь ободья колес. Станки, детали – в жирной смазке, некоторые их наиболее ответственные и нежные части зафанерованы или обшиты толстой, многослойной непромокаемой бумагой, толем. Сделано с немецкой аккуратностью; видно, заранее предусматривалось, что путь этих машин в Германию может выйти нескорый.
Еще больше станков, машин, железного лома, электрических, дизельных моторов – на погрузных площадках. Под брезентом, полотнищами непромокаемой бумаги, без укрытия – просто под снегом. Рядом с этими грудами, уже за границами вымощенных булыжником станционных платформ, на соседней земле – другие такие же груды металла, десятки плотно сдвинутых друг к другу станков, обрешеченных и в голом виде, лишь смазанных для предохранения от ржавчины.
Столько не могло скопиться случайно, Щеча, похоже, была временным складом вывозимого немцами промышленного оборудования, перевалочной базой.
Если рассматривать, считать и переписывать все, что находится на территории станции, – дня не хватит на эту работу.
Лачинов все же кропотливо просматривает все подряд и заносит пометки в блокнотик. Он тоже радостно возбужден, как Илья Миронович, как все мы, только чувства эти не выплескиваются из него наружу, а глубоко внутри, выражены в напряженной деловой сосредоточенности, придающей лицу Лачинова даже что-то суровое, хмуроватое. Будто он даже не вполне доволен, что столько всего, могло бы быть больше. И только когда он говорит – видна его радость, более весомая и серьезная, чем у нас: как инженер, он видит все несколько по-другому, под иным углом, глубже и больше понимает, что значит каждая наша находка, что сокрыто в каждом станке, который мы отправим отсюда на наш завод.
– Смотри-ка, прессы… А мы без них мучаемся!.. Фрезерные станки… Да как упаковали, сволочи! У них на это особые команды, международный опыт! А это – от кузнечного молота детали, – мгновенно определяет он. – Ничего, соберем, где-нибудь тут и остальное должно быть. Не могли же они так – одно увезти, а другое бросить… Строгальный… Тоже нужен. Токарные, ДИПы… Погрузим в первую очередь, они у нас сразу же заработают…
Чтобы грузить, нужен кран. Но его нет и взять неоткуда. Пробовали вы вручную двигать тяжесть в две- три тонны – даже если вас десять человек? Мы двигаем. Катки и полозья из бревен, железные ломы в качестве рычагов, сила собственных мышц, рабочая смекалка, упорство, которое не желает отступать, – все участвует в этой работе. Хрустят суставы, жилы натягиваются так, что еще чуть – и лопнут, с ладоней срывается кожа, но станки перемещаются, занимают свои места на платформах. На третий день мы отыскиваем в депо под битым мусором лебедку, ладим подъемник, становится легче. Просто праздник после того, как было.
Дни короткие, мы спешим, никакого отдыха, еда – тут же, всухомятку, работаем дотемна и даже в потемках, пока хоть что-то видно. Эх, если бы свет! Но какой может быть свет в такой близости к передовым, от немцев почти долетают артиллерийские снаряды…
И только когда уже решительно ничего не разглядеть и старания наши бесполезны, мы идем на отдых в один из поселковых домов. Он пуст, невелик, тесен для нашего отряда, спим на полу, подстелив немецкие брезенты от станков, ими же укрываемся, но есть исправная печь, и это нам важнее, чем все другие удобства. Хозяев нет, дом беспризорный. В поселке много таких домов, целые улицы: отсюда немцы угоняли народ в Германию, увозили, семьями – батрачить в своих деревнях, у бауэров.
Казалось невероятным, когда мы начинали, что с голыми руками мы сможем одолеть то, что предстоит.
Но вот часть работы сделана, и теперь кажется невероятным, невозможным другое – чтобы наши платформы сдвинулись с места, перенеслись за тысячу верст и оказались на нашем заводском дворе.
Мы не знаем, как действует, что говорит Илья Миронович тем, от кого это зависит, какие находит слова и доводы, каким количеством содержимого своей канистры их подкрепляет, но – ползет тяжелый маршрутный паровоз со сцепщиком на железной подножке у переднего колеса и утаскивает три первых наших платформы на главный путь. Там их цепляют к порожняку из-под только что прибывшего пополнения, и вместе с ним они покидают Щечу.
С платформами уезжают двое наших ребят, караульными и толкачами: Гаврюшка Максимов и еще один парень, электрик с заводской подстанции. Относительно электрика у Лачинова и Ильи Мироновича специальное директорское указание: отправить назад пораньше, при первом же случае. Мы соорудили ребятам из фанеры и досок нечто вроде шалаша, норы – для защиты от ветра, спанья на соломе, собрали на дорогу запас еды, опустошив свои рюкзаки. Илья Миронович – не без душевной борьбы и колебаний – подарил проводникам полулитровую бутылочку из своей канистры.
Состав с нашими платформами проходит мимо, ребята прощально машут, мы машем им. Скоро они будут дома. Во всяком случае раньше нас. Но сколько им предстоит натерпеться в своем «спальном купе»…
У меня кровавые мозоли на ладонях, я уже ничего не могу – ни тянуть трос, ни крутить рукоять лебедки, ни ворочать ломом. Подвели рукавицы, внутри оказалась слишком жесткая брезентовая ткань.
Чтобы я не был совершенно бесполезен, Илья Миронович придумывает мне задание. От Щечи несколько дорог – на запад, юго– и северо-запад; это магистральные, они ведут к немцам, путь по ним кончается скоро, даже следующие станции у противника. Но есть еще одна, на северо-восток, однопутная колея. По разговорам местных, километрах в пяти на этой ветке – поселок, мебельная фабрика. Теперь от нее одни головешки, а до войны было крупное предприятие, делало хорошую мебель.
– Отправляйся туда, посмотри, – напутствует меня Илья Миронович. – Немцы могли и там свои склады понаделать. Тупиковая ветка, от Щечи близко, такая же широкая колея. Вполне подходящее место. Обнаружишь что – разгляди все внимательно, посчитай. Поселок этот Пожей зовется. Какие имена тут, на всю жизнь запомню!
Да, и Щеча, и Пожа запомнятся… Всем нам. И не только из-за своих названий…
Попасть в Пожу можно лишь одним способом: пешком.
Утром я кладу в карман два сухаря, – больше в моем рюкзаке ничего не осталось, – и выхожу в синеве рассвета.
Между рельсами – плотно утоптанная тропинка. Следы солдатских кирзовых сапог и ботинок. Попадаются и женские, детские следы. Населения мы почти не видим, но все же, значит, есть народ, ходит.
