промывающего мозги Марку. То есть мне. Как-то мы с ним связаны в той, прошлой жизни. Кем-то он мне приходится. Но кем? И что будет со мной-реальным, на которого я гляжу из глубин подсознания, когда я- здешний убью Дурачка? А мои глаза? Что станется с моими глазами?
Нет. Я не буду действовать наобум, даже если все здешние неупокоенные души выстроятся передо мной, скандируя «У-бей! У-бей!» Мне надо подумать. Хорошенько подумать над тем, что сказал Мореход. Познай, прежде чем убить. Вот она, моя главная задача. А выбрать между кинжалом и огнеметом я всегда успею.
* * *
- Слушай, а ты уверен, что у фоморов отсутствует подсознание? – Морк по-хозяйски озирает просторы моря Ид. – И тут совсем-совсем нет нормальных фэйри, только жертвы Аптекарей?
- Да я, понимаешь ли, переписями населения не увлекаюсь! – посмеивается Мореход. – Всякое живое существо еще в утробе обзаводится желаниями и страхами. И не всегда уносит их с собой в могилу. Может и наследникам передать. Разве за вами уследишь? Вот я и не пытаюсь. Плаваю здесь, бессмысленный…
- И беспощадный! – бормочу я, не отрывая глаз от поверхности воды. Мне все еще мерещится черное тело, скользящее в глубине рядом с драккаром.
Кто из нас в детстве не боялся Вирма – единственной твари, способной отравить фомора? Все мы сторонились его - мы, не боящиеся ни нежно-смертоносных колокольчиков ируканджи* (Необычайно ядовитая медуза. Яд ее при действии на человека вызывает целую цепь паралитических эффектов, называемых синдром Ируканджи, в отдельных случаях способных привести к смерти – прим. авт.), ни хлещущих жал морского кота* (Хвостоко?ловые или жалящие скаты могут быть опасны для человека благодаря своему ядовитому хвосту, основному средству защиты – прим. авт.), ни чарующих красотой конусов-убийц* (Ядовитые рыбоядные моллюски, укол которых вызывает острую боль, онемение места поражения и других частей тела, после чего может наступить паралич органов дыхания и сердечно- сосудистой системы. По данным статистики, один из трех, а то и из двух случаев укола шипом конуса заканчивается смертью – прим. авт.) - никого из ярких и неприметных детей бездны, всегда готовых впрыснуть яд в нанесенную рану. Зато Вирм, монстр-аутист со скверным характером, опасен даже для нас. Но убивать? Никто не помнит случая, чтоб Вирм убил фомора. А если мы говорим – никто, это означает НИКТО. Никогда. Не было такого. До сих пор – не было.
И что теперь? Нести в ряды соплеменников знание о том, что Вирм – каннибал? Что мы отныне – пища для могучей древней твари? Нет. Здешний Вирм – не настоящий. Он – порождение моих детских страхов, когда опасность и смерть были для меня одно. Потому что я не знала, что есть смерть.
И не знала, что есть любовь. Мы, народ бездны, лишены речи в своей родной стихии. Мы узнаем о любви не из мифов, сплетен и врак, как человеческие дети. Любовь раскрывается перед нами не чередой смутных намеков, а вся, целиком, едва в наше сознание проникнет зрелище самоотверженной страсти детей моря - брачных боев, выматывающего нереста, смерти в миг рождения потомства… И как только фомор становится достаточно взрослым, чтобы спросить себя «зачем?» - он получает ответ. Во всей его полноте. Так мы однажды узнаем, что есть любовь.
Когда бы человек, забивший это слово в окошко поисковой системы, получил ответ не списком ссылок на экране в 24 дюйма, а прямо в мозг, все три миллиарда вариантов разом – он бы умер. Сгорел и обуглился, не отходя от монитора. Хорошо, что сознание фомора и есть неохватная водяная бездна, а не беззащитное человеческое эго, противостоящее всем информационным цунами вселенной. Но отчего у меня такое чувство, будто различие между мной и человеком к чему-то обязывает? Разве я здесь, посреди моря Ид, не из-за человеческой части себя? И не для того, чтобы от нее избавиться?
«Нет», - едва слышным дыханием отвечает море на мой безмолвный вопрос. Я замираю. «Ты не избавляться пришла ко мне», - шепчет мне море Ид. – «Ты пришла совсем для другого».
Другого? Для чего другого? Чего ты хочешь от меня, чертова бесконечность, космос страхов, желаний и надежд людских? Тебе мало мириадов жертв из породы хомо, тебе хочется попробовать новых, экзотических блюд, ненасытная ты пустота? Не зря мы боялись подводных озер, в которых, по древним фоморским поверьям, открывались проходы в твою прожорливую глотку! Ты пытаешься меня напугать? Ты, вместилище призраков вроде несуществующего Вирма-душителя, который на самом деле просто отражение моей боязни осуждения – за то, что я отняла мужчину у сестры моей Адайи, за то, что выбрала себе лишенного судьбы, за то, что стала слишком мягкотелой и поддалась твоему зову! Так вот. Я иду к тебе. Я присвою тебя, сделаю своей – своей НОВОЙ БЕЗДНОЙ!
Я встаю и окидываю прощальным взглядом моих самых дорогих, моих самых близких – Мулиартех и Морка. Я стараюсь впечатать их образы в свою память навечно. Если я потеряюсь в море Ид, пусть они будут со мной хотя бы так, хотя бы призрачно, по законам этого странного и страшного космоса. А потом я поворачиваюсь и делаю шаг, бросая тело за борт. Вслед мне летит тройной вопль - «НЕТ!!!» Морка и Мулиартех и «ДА!!!» Морехода.
- Ада, вернись! Ада, Вирм, может быть, еще жив! – вопят голоса у меня в мозгу.
- Нет никакого Вирма! – откликаюсь я. – Вирм здесь один – и это я! Идите ко мне! Возьмем это чертово море, хватит его бояться! Оно было НАШИМ, Морк, было, когда мы любили друг друга…
В облаке пузырьков толщу воды пронизывают два тела – Морк и Мулиартех слышат меня, они верят мне, они знают, что я делаю и зачем. Нефиг рассиживаться на глупом декоративном драккаре Морехода, нефиг пялиться в синюю даль, лелея свой страх и населяя вселенную Ид выдуманными монстрами. Мы не люди, сам Лир велит нам не бояться черных таинственных вод, это наши воды, это наши миры, это наш путь познания.
И море Ид входит в наш разум. Оно открывается нам от берега до берега – если у него вообще есть берега. Ледяной непознанный космос, населенный призраками чудовищ и героев – общих для живых и мертвых, напяливших маски, чтоб казаться знакомыми всем и каждому, играющих бесконечную череду узнаваемых ролей… Я вижу острова Марка и Мирры, омываемые волнами моря Ид, я знаю, что сбудется, а чему сбыться не суждено, я могу пророчествовать, но не вижу в этом никакого смысла. Потому что мой страх перед Аптекарем ушел, растворился в этой безбрежности, оставив лишь удивление перед тем, как глупа я была, видя то, чего нет. Потому что Аптекарь – тоже всего лишь призрак…
Глава 12. Польза порядка и прелести бардака
Я никогда не верила в бога. Или в богов. Я – законченный агностик (и почему это звучит как «законченный негодяй»?). Оттого, создавая мир, в котором людьми правит вера в справедливых, но грозных богов (или грозных, но справедливых… есть разница?), я слегка пересолила. Мне так хотелось, чтобы никогда, никогда никакой инквизиции, секуляризации* (В исторической науке - изъятие чего-либо из церковного, духовного ведения и передача светскому, гражданскому ведению – прим. авт.), реформации и прочей деформации не случалось в мире моем. Я хотела дать богам моего мира власть, но не жажду власти. А жрецам – силу, но не комплекс силы* (Совокупность идей о превосходстве «Я» с внутренними, субъективными мотивами и мыслями над любыми влияниями со стороны – прим. авт.). Чтобы они – и боги, и жрецы – откликались на игру живой жизни, на ее переменчивость, на ее быстрое течение. И не пытались бы загнать живое в клетку только потому, что оно – живое…
А вот теперь я сама сижу в клетке. И понимаю, что мне не удалось. Что мои жрецы незаметно превратились в фанатиков. Когда их жесткие руки схватили меня с Нуддом в самом сердце моего прекрасного мира и вздернули нас на ноги, и я увидела мертвые, пустые глаза под капюшонами, старчески поджатые рты, пергаментную кожу – я с трудом удержалась от того, чтобы развеяться в воздухе и улететь с дуновением ветра прочь от этих существ, которых так старалась наделить мудростью, терпимостью и верой в людей. Только мысль «Меня назовут нечистой силой – и это будет концом моего влияния на этот мир!» не дала мне слинять из священной рощи к чертям собачьим. По дороге я выяснила, что жрецы больше не реагируют ни на какие обращения и воззвания, не смотрят в сторону людей (или не совсем людей), которых волокут по пыльной дороге на вершину холма, не испытывают раздражения по поводу насмешек и подначек – и вообще мало чем напоминают людей. А самое главное – руки у них были как железо.
Я никогда не понимала японцев: как можно предлагать человеку завести механического друга? Кругом полным-полно теплых, меховых, настоящих зверей, а ты будешь лелеять металлически-пластикового голема, настроенного на то, чтобы радостно лаять или мурлыкать при твоем приближении, выпрашивать еду и приносить тапки? И кто ты после этого, если не переходная форма от человека к роботу? А сейчас я видела, как теплых, настоящих людей превратили в роботов, не одевая в полированные доспехи и не заменяя им сердце и мозг на жужжащие моторчики.
Все это как-то удручало. Я попыталась скрыть свою печаль от Нудда, но разве от
