суррогатка — ботинок из автопокрышки;
ташкент — костер;
тесак — нож;
толковище — выяснение отношений;
торбохваты — мелкие воришки;
трюм — карцер;
тырсануть — стукнуть, ударить;
тягануть — отругать;
ушел за нач. сано — бежал, выдавая себя за начальника сан. отдела;
фарт — везение;
финяк — финка;
фитилек — доходяжка;
фрей — фраер, т. е. не вор;
хавера — квартира, здесь: жилье;
харево на варево — любовь на еду;
харить, шворить — трахать;
хипеш — шум;
хлябал — проходил, считался;
хлестаться — хвастаться;
хобот — шея;
ховаю в скудо — прячу во внутренний карман пиджака;
чалиться — сидеть в тюрьме;
чеграш нетутэшний — залетная птица (видимо, из лексикона голубятников);
чердак — верхний наружный карман;
человечьего мяса не хавал — здесь: не имел дела с женщиной;
чимчиковать — идти;
чуни — башмаки из автопокрышек;
шалашня — женщины, бабье;
шалман — воровской барак;
шаляпинские права — у кого громче бас, тот и прав;
ШИЗО — штрафной изолятор;
шифранутъ — разоблачить;
шкеры — брюки;
шлюмка — суп;
шмолять — курить (иногда стрелять из…);
шнифты — глаза;
штевкать — есть, кушать;
штопорила — грабитель;
штрафняк — штрафной (строгорежимный) лагпункт;
щипач — карманник;
юрцы — нары;
я тебя работаю начисто — убью;
Восспоминание о рассказе
Я помню, как слышала этот рассказ в первый раз. До мелочей помню, хотя было это… (Отсчитаю от первого фильма года полтора — получается шестьдесят четвертый). Да, в шестьдесят четвертом мы с Ларисой Шепитько и с Валентином Ежовым сидели в Болшево, в нашем знаменитом, воспетом теперь во многих мемуарах доме творчества и работали над сценарием, а по вечерам слушали Галича, живого, сорокапятилетнего, написавшего тогда еще не очень много песен, так что мы все их уже знали наизусть.
И вот однажды, когда Галич все песни перепел и категорически отложил гитару и когда все с неохотой разбрелись по комнатам, прибегает Ежов и кричит громким шепотом:
— Пойдемте! Только — никому!.. Фрида и Дунского уговорили прочесть рассказ! Вы такого никогда не слышали и не услышите! Только — чтоб никто не увязался…
Пробираемся бесшумно, приходим в тесную комнату, где Галич вздремнул за спинами Фрида и Дунского, и видим, что при нашем появлении авторы как-то нахохлились, завяли и прячут рукопись. А тут еще Элем Климов, муж Ларисы, с режиссерской непреклонностью велит нам выйти вон. Нельзя женщинам — и все тут. Авторы — люди чрезвычайно вежливые, а с дамами вдвойне любезные, улыбаются уклончиво — мол, мы барышням очень рады, вы сидите, сидите, но пусть лучше Александр Аркадьич споет. И надо бы нам уйти, не портить людям вечер, не ссориться с Климовым, не показывать себя настырными хабалками, но мы — сидим, мы внедряемся, мы видим их неистощимое джентльменство и пользуемся. Я канючу:
— А может быть — мы уши закроем? — под общий, разумеется, хохот. И тут прогрохотал Ежов:
— Да как вам не стыдно, да какие же это женщины?! Они не женщины, они ВГИК закончили, они пишут, снимают, им все можно, скажи, Саша!
Галич проснулся и подтвердил, что мы не женщины, нам все можно, и большинством голосов ведено было читать.
Честно говоря, мы были как раз те девушки из благовоспитанных слоев общества, где не матерятся вообще, а блатной мир представляют не реальнее Змея Горыныча, и нам бы как раз и падать в обморок, Климов не зря беспокоился, он думал — мы и слов-то таких не знаем. Но мы не упали. Более того, оказалось, что слов, которых бы мы не слышали прежде, очень мало. Валерий Семеныч Фрид читал артистически, а Юлий Теодорович Дунский делал сноски, пояснял блатную лексику так быстро, что не нарушал волны повествования. Оно нас захватило сюжетом, героем, кинематографической зримостью и стройностью, и напрасно авторы, словно оправдываясь, предваряли чтение извинениями — мол, это словесный эксперимент, чтобы не забыть лагерную речь — мы записали…
То было время, когда мы еще не читали Солженицына, когда едва возник Высоцкий и сочинял каждый день по новой песне для узкого круга друзей, но еще не нашел своего хриплого голоса. То время, когда «интеллигенция поет блатные песни», оказалось лучше, чем когда она вовсе петь перестала.
Осенью 1968 года, на очередном семинаре, мы снова стали уговаривать Фрида и Дунского прочесть рассказ. Маша Хржановская (организатор и душа нашего тогдашнего семинара) обратилась к Дунскому, так сказать, «на голубом глазу»: «Вот мы слышали, и многие хотят…» Глаза у Маши действительно голубые, обращение деликатное, но Дунский ответил полным отказом: «Нет, мы при дамах никогда это не читаем». «А вы знаете, кто хочет послушать рассказ? Николай Робертович Эрдман…», — сказала Маша, и не успела она назвать имена других «стариков» — Вольпина и Каплера, как Дунский вытянулся (а был он очень сутулый) и безоговорочно согласился. А там и мы прошмыгнули за спинами стариков — мы с Ильей Авербахом и Маша.
То было очень важное чтение: старики «знали матерьял», они получили свои сроки задолго до Фрида и Дунского, в комментариях и переводе с блатного они не нуждались. Они очень высоко оценили рассказ. Представляю, как бы смеялись, если б узнали, что этот рассказ дословно напечатан, — Ю. Т. Дунский, А. А. Галич, Н. Р. Эрдман, М. Д. Вольпин, А. Я. Каплер, И. А. Авербах, Л. Е. Шепитько.
Может, они и смеются, и все им известно про нас.
