Пес, признался Васька, был «темный», т. е., краденый. Украл его Никулин на минлаговской псарне. Поэтому на первых порах его приходилось прятать от посторонних глаз. Кобель оказался таким лютым, что даже нового хозяина не подпускал к себе. Пришлось украсть у собаководов еще и солдатский плащ. В плаще Василий проходил у собаки за своего и она соглашалась принять от него пищу…
Хозяин ушел, а мы остались сидеть за столом, залитым пивом и шампанским. Время от времени собака принималась хрипло лаять — то на нас, то на Клементьева. Ощущение счастья, с которым мы прожили первую половину дня, стало как-то ослабевать.
Не то, чтобы нас угнетала диковатая обстановка — видали мы и не такое. Просто, когда прошла эйфория первых часов свободы, мы задумались: как будем жить дальше? Что нам скажут завтра в комендатуре? Где искать работу?..
Вдруг кобель зашелся в истерическом лае и стал рваться к двери. Юлик пошел открывать.
На пороге стоял невысокий носатый молодой человек. Он представился:
— Леня Генкин.
Сообщил, что москвич, сюда приехал к маме, сейчас работает экономистом. Пришел он за нами: нас ждут в одном доме.
— Кто ждет?
— Вы их не знаете. А они про вас слышали — от общих друзей.
Мы не поняли, но упираться не стали. Оделись, пошли за Леней — очень уж не хотелось оставаться, как написали бы в старину, наедине со своими невеселыми мыслями. Правда, кроме них в доме были еще собака и храпящий на полу Клементьев, но от этого мысли веселее не становились.
Идти пришлось недалеко: домик, куда привел нас Леня Генкин, стоял возле самых ворот соседней 9-й шахты. Это было типичное шанхайное жилище — нескладное, потому что сооружалось не за один присест, обезображенное пристройками, плохо оштукатуренное, крытое толем не первой свежести. Главный «шанхай» располагался в стороне, возле короба теплопровода. Там домишки были еще хуже — полуземлянки с крохотными оконцами. Сказать по правде, и эта хижина не показалась нам дворцом.
Но когда через низенькую дверь мы прошли, пригнувшись, внутрь, то увидели чистую, обжитую, уютную комнату, увидели хозяев, которые улыбались нам, совсем незнакомым, словно долгожданным любимым родственникам. И плохое настроение улетучилось в одну секунду.
«Улыбались совсем незнакомым» — сказано неточно. С хозяйкой дома я был хорошо знаком, хотя видел ее всего один раз и то издали. Это была Тамара Пономарева — «Таня» из нашей междулагерной переписки. Теперь у нее был муж — Гарри Римини.
А их сосед по квартире, Яша Хомченко — тот действительно только слышал про нас. Зато очень давно: он поступил на режиссерский факультет ВГИКа вскоре после нашего ареста. Пришел он туда после фронта. Воевал хорошо, чему доказательством была хромая, в пандан фамилии, нога. Учился тоже хорошо, но недолго: стал обсуждать с приятелями пути мирного усовершенствования социализма — ну, и дообсуждался. Дали Яше восемь лет, так что сел он после нас, а вышел раньше. Он познакомил нас с женой Алей.
На белой скатерти стояли бутылки и тарелки с роскошным угощением. Мы было умилились — чем заслужили?! Но выяснилось, что Тамара празднует день рождения, а тут и мы подвернулись. Пришли еще гости, все сели за стол. Первый тост был:
— За тех, кто в море!
Так пили за тех, кто еще оставался в лагере. На Инте для бывших зеков этот первый тост был так же обязателен, как «За Сталина!» для сов. и парт. работников.
Мы были счастливы. Пили весь вечер и не пьянели — или так нам казалось… Свобода это рай!
С этого дня Томка и Гарик стали нашими очень близкими друзьями — позже выяснилось, что на всю жизнь.
Одна из двух пар, живших в домике, была смешанная. Не в том смысле что, он еврей, а она русская. Хотя и это имело место в обоих случаях. Кстати, Тамара даже кидалась когда-то на своего следователя с криком «Убью, жидовская морда!» Гарри называл ее — «моя антисемитка со стажем». На вопрос Юлика, почему же она, с такими установками, вышла замуж за еврея, Томка ответила:
— А я хочу испортить жизнь хотя бы одному.
И вскорости уехала с ним в Израиль, где они живут в мире и согласии по сей день. Но повторяю: не национальность я имел в виду. Клич из «Книги джунглей» Киплинга — «Мы одной крови, вы и я!»— в наших джунглях понимался по-своему. Томка и Гарик оба прошли через лагеря, значит, они были одной крови, их брак я не называю смешанным. А вот Аля, Яшкина жена, была не нашей крови: комсомолка, «молодой специалист» — т. е., чистая. Она работала врачом в Минлаге по вольному найму.
Когда у Али начался роман со спецпоселенцем Хромченко, ее вызвали, куда следует, и спросили:
— Товарищ Щанова, что у вас может быть общего с заключенным?
— Так ведь он не заключенный, он освободился.
— Ну, вы же понимаете, что мы имеем в виду.
— Нет, не понимаю.
— Смотри, положишь комсомольский билет!..
Аля вытащила билет из сумки, молча положила на стол и ушла.
Человек!.. В старые времена этот номер не сошел бы ей с рук, а в хрущевские — проглотили и утерлись, даже с работы не выгнали. Красивая была женщина. Мы огорчились, когда — уже в Москве — они с Яшкой разошлись.
Но самая романтическая история была у третьей пары из тех, с кем мы пировали в тот вечер.
Алеша Арцыбушев все восемь лет, что сидел, писал письма своей любимой девушке Варе. И ни на одно не получил ответа: его послания не доходили. Варины родители (приемные, кстати) и раньше не одобряли Варин выбор, а после Алешиного ареста и подавно. Все его письма они перехватывали, а девушке объясняли, что его или нет в живых, или он и думать про нее забыл — лагерь ведь!.. Они даже нашли Варе подходящего жениха. После долгих уговоров она, к их радости, согласилась выйти замуж.
Лагерные товарищи тоже убеждали Алешу, что Варя его забыла. Но он, сам человек страстный и верный, Варю знал и никого не слушал. И уже в Инте, выйдя на вечное поселение, он сделал еще одну попытку.
В Москву уезжал знакомый блатарь, чем-то обязанный Арцыбушеву — тот в лагере работал фельдшером. Алексей написал Варе письмо, а гонцу дал устную инструкцию. Пойти по такому-то адресу. Если дверь откроет она сама — отдать письмо. Если не она — извиниться и уйти.
Дверь открыла Варя.
Через неделю, ничего не сказав домашним, она сбежала в Инту. Сбежала от родителей и мужа в чем была — зимних вещей не взяла, чтоб не вызвать подозрений, и к Алеше приехала в летних туфельках.
Жили они очень счастливо и вскоре родили дочку Мариху. Я помню, как она, двухгодовалая, требовала: «Не гиви Мариха, гиви Маришенька». Мы часто заходили в их интинское жилище, крохотную комнату, оклеенную изнутри — и стены, и потолок — красивыми обоями будто внутренность сундучка. Много лет спустя, бывали у них и в Москве{72}. Но в тот первый вечер никто из нас о Москве не помышлял. Мы с Юликом — как бы это сказать? — готовились к вечности.
На следующее утро в комендатуре каждому из нас выдали «справку спецпоселенца», взяв предварительно подписку: нам объявлено, что за попытку самовольно покинуть места вечного поселения полагается 20 лет каторги. Каторги, вроде бы, уже не существовало — но предупреждение звучало грозно. Мы и не рыпались — поначалу…
Стали жить бесплатными квартирантами у Никулина. Спали вдвоем на деревянной кровати, которую заботливый Васька заранее выменял для нас за литр водки у начальника поверхности Багринцева.
Работа для нас нашлась быстро. Я пошел бухгалтером в ремцех, Юлик — рабочим ОТК на шахту 11/12. Там ему приходилось спускаться под землю и карабкаться по горным выработкам — карабкаться, потому что пласты на той шахте были крутопадающие. Но на здоровье он тогда не жаловался и даже говорил, что это лучше, чем корпеть целый день над бумагами. Правда, приходилось и ему делать канцелярскую работу: он оформлял документы на отгрузку угля в разные концы страны.
Жизнь в Васькином доме была шумная и довольно беспокойная. Приходила его любовница, веселая дружелюбная бабенка с пятилетней дочкой Валей, приходили его дружки с женами и подругами. Один из
