отдаст в детдом.
Со временем мальчонка оттаял, стал разговаривать. Про детдом рассказывал интересные вещи.
— Ты получил подарок, который мы послали ко дню рождения?
— Не. Тетя Зина сказала, что у меня нет дня рождения.
Про ту же тетю пацан сообщил и такое:
— У нас был мальчик немец. Тетя Зина сказала что он фашист, он наших солдат в прорубь кидал. Мы его били.
Другого зачатого в лагере ребенка привезла к Жене Высоцкому его каргопольская любовь Оксана. Была она казачка и после лагеря вернулась в родные края. Там и растила дочь Наташку, оттуда и слала Жене письма и посылки — сначала в Каргопольлаг, потом в Минлаг.
Еще в зоне Женя показывал нам фотографию Оксаны: умное грустное лицо, надо лбом — венчиком уложенная коса. А рядом — хорошенькая большеглазая малышка… Как только Женя освободился, выписал их к себе.
Оксана рассказывала: отправлять Жене посылки она ходила вместе с трехлетней Наташкой — оставить было не с кем. И однажды, протянув ручонки к портрету Усатого, девочка заорала на всю почту:
— Дед, отдай папу!!!
Мать схватила ее в охапку и выскочила на улицу. Ей казалось: сейчас догонят, арестуют — что будет с маленькой?.. Обошлось.
Третьей любовью Оксаны, после мужа и дочери, были книги. Она и сама писала что-то, но стеснялась показать. К Жениным друзьям она относилась замечательно, была приветлива и гостеприимна. Ну, и хозяйка была прекрасная.
Наташка оказалась очень симпатичным ребенком. Рисовала, сочиняла стихи. Мы с Юликом тоже написали для нее стишок, что-то вроде:
Прошло несколько лет и идиллия кончилась — идиллии, как правило, плохо кончаются. Оксана, любившая Женю преданно и страстно, мучила его ревностью — не сказать, что необоснованной. И в конце концов они расстались. А из Наташки — ей сейчас за сорок — получилось не совсем то, чего ожидали… Раз уж я забежал далеко вперед, расскажу, что и судьба самого Жени сложилась не так, как он планировал — и совсем не так, как заслуживал. Я уже писал — ему бы, с его талантами, министром быть! Евгений Иванович знал себе цену. Для пользы дела вступил в партию, женился на «представительнице коренной национальности» (в Инте говорили — комячке), но своим для местной советской элиты все равно не стал, как не становятся своими эмигранты. Высот не достиг. Переехал с новой женой в Сыктывкар. Нас с ней не знакомил — то ли стеснялся ее, то ли боялся. Там в Сыктывкаре и умер — начальником какой-то незначительной службы незначительного министерства.
Но пока он оставался в Инте, казалось: впереди лестница в небо!
В 64-м году мы приехали в Инту снимать «Жили-были старик со старухой». Женя Высоцкий в то время работал заместителем предгорисполкома. Но председатель, коми, был фигурой чисто декоративной — вроде деревянной богини на носу корабля. А на капитанском мостике стоял Женя, он был фактически мэром города. Какую жизнь он устроил съемочной группе — не пером описать! Задержал заселение только что построенного дома и один подъезд — все четыре этажа — отдал нам. Гриша Чухрай жил в трехкомнатной квартире, все звезды — в двухкомнатных. Понадобились режиссеру олени — Женя слетал на вертолете к оленеводам, уговорил изменить маршрут, и многотысячное стадо пригнали к окраине города. Чем мы могли отблагодарить? Сняли на сэкономленной пленке документальный фильм об Инте, подарили городским властям. Но слегка облажались: в финальных кадрах была женщина, только что родившая ребеночка, и голос за кадром торжественно обещал, что этот мальчик увидит небывалый расцвет Инты. А мальчик оказался девочкой.
Воспоминание об этом нашем конфузе относится к шестьдесят четвертому году. А за восемь лет до того, в пятьдесят шестом, о работе в кино мы могли только мечтать. И мечтали. А работали на прежних должностях: Юлий нормировщиком ОРСа, я бухгалтером ОТС — отдела технического снабжения. По ночам мы писали «Левшу», а когда дописали, стали придумывать следующий сценарий.
Утром не хотелось вставать. Я валялся до последней минуты, потом вскакивал, натягивал комбинезон и рысью мчался на службу. Пробегая мимо базарчика, покупал у теток два яйца и глотал их сырыми у себя за столом — под аккомпанемент звонка, призывавшего приступить к работе. «Действовал на грани фола», но начальство относилось к этому снисходительно. Начальством была Вера Гавриловна Рысенко, миловидная женщина и очень неординарный человек. Муж ее, мрачный сутулый майор (или подполковник?), Рысь-самец, как мы его называли между собой, был начальником оперчекотдела, по-моему. Брат, долговязый обалдуй — надзирателем на нашем ОЛПе. Эти двое на вчерашних зеков и не смотрели. А Вера Гавриловна не делила население Инты на чистых и нечистых, хотя состояла в партии и даже была парторгом. Нам с Юликом она явно симпатизировала — ему, пожалуй, больше, чем мне. И когда после XX-го съезда на партсобраниях читали знаменитый доклад Хрущева, она под косыми взглядами своих партай- геноссен провела нас обоих в зал, усадила рядом с собой и мы собственными ушами услышали, каким злодеем оказался покойный Иосиф Виссарионович.
XXII. Бросок на Юг
Вскоре после XX-го съезда нам объявили — опять-таки под расписку, — что побег с вечного поселения теперь котируется не в двенадцать лет каторги, а в три года тюремного заключения. Подешевело.
Гулаг без боя не сдавал позиции, но прежнего страха перед ним уже не было. И мы с Юликом решились на побег. Точней сказать, не убежать мы решили, а как бы, сбегать на недельку в Москву и вернуться.
Как я уже писал, два раза в месяц мы обязаны были являться к спецкоменданту на отметку. Отметившись в начале месяца, мы взяли отпуск и попросили Шварца купить нам билеты в мягкий вагон. В мягкий — не из любви к комфорту, а из соображений безопасности. На северном отрезке дороги, примерно, до Котласа, поезда усиленно проверялись — нет ли беглецов. Наш расчет был на то, что мягкий вагон особенно дотошно проверять не станут: в мягких ездила солидная публика. И действительно, кроме нас в купе оказался какой-то важный железнодорожный чин и пьяненький полковник внутренних войск. Полковник всю дорогу спал на верхней полке, путеец перебирал служебные бумаги, а мы с Юликом читали, нацепив полосатые пижамы, купленные специально для этой поездки: в таких пижамах путешествовали в те годы все советские чиновники. Шляпы на столике и очки на носах тоже работали на образ.
За время пути к нам в купе трижды заглядывали проверяющие. Но увидев полковничью шинель и наши пижамы, солдаты, не входя, задвигали дверь — и мы переводили дух.
Елену Петровну о нашем приезде оповестил полушифрованной телеграммой Жора Быстров. Вместе с мамой встречать нас пришли к поезду «Воркута-Москва» Мишанька Левин с женой Наташей, а также Витечка Шейнберг, его жена Белка и Монька Коган — наши школьные друзья. Мишку мы видели год назад, с Наташей познакомились только сейчас, на вокзале, а с остальными не виделись двенадцать лет. Ой, какими старыми они нам показались! Даже ростом стали ниже. (К Белке это не относится: она была по-прежнему хороша. Недаром Смеляков, который лечился у нее в литфондовской поликлинике, всегда передавал через нас приветы «красивой врачихе»). Теперь, в мои семьдесят три года, мне кажется: что такое двенадцать лет? Короткий отрезок жизни. Но тогда так не казалось…
