— Мы не были косноязычные! — хохочет Скульд. Боже, она читает мои мысли! Или они обе? — Обе, обе! Ты была часть нас. А мы без тебя были оторваны от настоящего. У меня было только прошлое, у Урд — только будущее. Ты пришла — и пришло настоящее. Это хорошо! Целых два времени! Богатство… — и она мечтательно раскидывает руки в стороны, черные кружева взлетают ночными облачками.
— А почему у тебя нет будущего, сестрица Скульд? — осторожно интересуюсь я. — Ты же повелительница будущего, разве нет?
— Оно для меня — не будущее, — серьезно отвечает Скульд. — А для Урд прошлое — не прошлое. Оттого мы так и говорим. Странно, да?
— Но я же употребляю настоящее, прошедшее и будущее время, и ничего… — бормочу я, сбитая с толку. — Почему вы не можете?
— Привычка! — пожимает плечами Урд. — И хорошо помогает вести странные речи. Люди нас не понимают и видят небывалое в наших словах. Мы видим мир иначе, чем они. Это называется причинно- следственные связи, да? Так вот, мы видим их с другой стороны. Прошлое для меня — не прошлое, а будущее для Скульд — не будущее.
— А для меня настоящее — не настоящее, — задумчиво продолжаю я. — Не настоящее, потому что поддельное. Сестры, а можем мы сделать этот мир истинным, не фальшивым?
— Тебе кажется, он фальшивый? — удивляется Урд. — Почему?
— Да ведь я его выдумала! — хлопаю я ладонью по столу. — Ты носишь одежду никогда не бывших времен. Гобелен на стене изображает битву, которой здесь никогда не было. Все вокруг дышит древностью, а мне еще и тридцати нет! — и я с отчаянием смотрю на Урд.
— Тридцати чего? Веков? — любезно интересуется она.
— Лет! Лет, сестра моя Судьба! — рублю я.
— Но ведь у тебя есть отец, и мать, и род, и племя? — спрашивает Урд так заинтересованно, будто я могла появиться на свет в надмирной пустоте.
— Хочешь сказать, они тоже вложились в мой мир?
— Каждый из твоей расы вкладывается в твой мир и в твой ум, — убежденно говорит Урд. — Потому у твоего мира есть все — давнее прошлое, крепкое настоящее, далекое будущее. Человеку только кажется, что он освобождается от своей стихии. Но она хитра и водит его на длинном поводке. Ты приходишь искать начало и конец поводка — мы поможем тебе. А ты откроешь нам все настоящее этого мира. Идет?
Я не понимаю, о чем она говорит. Впрочем, норна, говорящая загадками, здесь в порядке вещей. Я киваю своей Неверно Понятой сестре Урд и отмечаю про себя: а ловко они меня развели! Куда ловчее, чем я — Бога Разочарования. Сегодня, похоже, не мой день. Никто не предлагает мне выгодных сделок, зато все чего-то от меня хотят.
— А ты анархист, однако! — не в первый раз повторяет Гвиллион, слушая мои сбивчивые речи о том, как адские псы с «Адской Чайки» должны действовать, чтоб помочь унылой Дурачковой вселенной ожить и засиять всеми цветами креатива.
Мы сидим в том самом кабаке на центральной площади, в котором я впервые встретил трех дружественных призраков и ел гуся под каким-то несусветным соусом… И я хорошо помню эту, гм, ресторацию — куб-стекляшка с немытыми окнами от пола до потолка, вид не то на улицу, не то с улицы ненадежно прикрывает серый от пыли тюль «в шашечку», за тонконогими пластиковыми столами — тонконогие пластиковые стулья, удобные, точно зубная боль. И прозрачная официантка с репрессансом на голове, предлагающая салатик «Свежесть России» с ухмылкой, наводящей на нехорошие подозрения.
Но вот я здесь — и не узнаю былых интерьеров. Переменилось все. Даже название раньше было, кажется, «У добрых друзей» или «У дяди Как-его-там». А сейчас оно называется «Кабаний взбрык» — и выглядит соответственно. Не стеклянный уродливый барак, притулившийся к стене старинного дома, точно опухоль, а добротная старинная пристройка — видать, бывший каретный сарай. На окнах — портьеры с кистями, над стойкой — голова эпического вепря. Или даже энтелодонта.[63] Стены в деревянных панелях, столы — в свежих скатертях, официант живее всех живых. И кормят свежей дичью, отдающей благородной можжевеловой горечью.
Призраки, войдя в обеденный зал, только что не прослезились. И смотрели на меня так, точно я их любимый сын, всех троих.
— Твоя заслуга, — растроганно заявил Сомелье, обводя зал широко раскинутыми руками, как будто хотел все здесь обнять, включая башку энтелодонта, и прижать к груди.
— Моя? — удивился я.
— Твоя, твоя, не скромничай! — захихикал Вегетарианец, вихрем проносясь вдоль череды столов.
— Вернув к жизни Мэри, ты вернул и многие места, которые твой, гм, предшественник недолюбливал, — умиротворенно вздохнул Обжора.
— То есть он заменял такие вот кабачки стекляшками-пельменными? — поразился я. — Вот долбоеб!
— Именно, парень! Именно это слово, — согласился Сомелье, самый деликатный из всей троицы. — Мы не знаем той реальности, которую он мечтал здесь воссоздать, но она нам никогда не нравилась. И то, что он делал с людьми, нам тоже не нравилось.
— Мы все точно в сон погрузились под его рукой, — признался Обжора. — Не спали, но и не бодрствовали. Самыми живыми здесь были привидения. Мертвяки — народ крепкий. На нас не больно-то повлияешь. А живых купить легко — пообещай им безопасность, стабильность, обеспеченность — и бери голыми руками.
Это было самое настоящее чествование героя. Я пил за троих, ел за троих, глядел, как мои призрачные собутыльники пьянеют, слушал тосты, посвященные неминуемому светлому будущему, сам произносил нечто подобное, и думал: эх, почему я не пошел следом за Мэри Рид? Пиратский быт, конечно, не сахар. Ни отдельной каюты, ни теплого сортира для меня на борту «Адской Чайки» не припасено. Но сидеть в тухлом городе, который едва-едва начинает оживать от Дурачкова мелочного занудства и ждать, пока изменения пойдут в рост… Это было еще горше. Лучше бы мне податься в пираты.
— В море выйти ты всегда успеешь, — философски заметил незаметно подсевший за наш стол бородатый мужчина с сильной проседью в темных волосах. Где же я его видел?
— Мореход? — нерешительно спросил я. — Мореход! Это же ты! Откуда ты взялся?
— Другой бы спросил, где я так долго пропадал, — усмехнулся Мореход. — Ждал, пока ты примешь какое-нибудь решение. Неважно, какое, но свое. Как только великое событие состоялось — вуаля! — я вновь на этой земле. А ты, я вижу, размечтался об адмиральской славе сэра Фрэнсиса Дрейка?
— Скорее уж о корсарской, — вздохнул я. — Чем сидеть в этом городе и толстеть во имя дружбы с привидениями-гурманами…
— А кто тебя здесь держит? Сидеть тут и думать, кого бы убить, тебе ни я, ни Амар не советовала бы.
— Кто ж она такая, эта Амар? — встрепенулся я, вспомнив женщину-осьминога в своем кольце.
— Морская вёльва, — пробудился к жизни Гвиллион, до того бесстрастно слушавший нашу с Мореходом беседу. — Пророчица, колдунья, сама печаль моря. Она меняет судьбы детей стихий, когда они к ней приходят. Открывает им глаза.
— Может, и мне к ней пойти? Пусть вернет мои глаза.
— Если решишься — я тебя отведу. — Голос у Гвиллиона какой-то… нерадостный. Видно, не верит, что мое исцеление вообще возможно. Или?
Я всматриваюсь в лицо огненного духа. Трудно понять выражение на лице каменной статуи, покрытой трещинками незастывшей магмы. То ли грусть на нем, то ли сожаление, то ли надежда…
— А ты ходил к ней? — неожиданно рождается вопрос.
— Ходил. — Гвиллион вздыхает. — Ходил и вернулся.
— Расскажи ему все, — советует Мореход.
И Гвиллион начинает рассказ. О том, как расщепилось сознание у детей стихий. По крайней мере, у некоторых.
С детьми воздуха я уже знаком. Они похожи на счастливое лето после долгого-предолгого учебного
