валяется.
У-уфф, хорошо. Пойду влачить любовь плачевной нашей крали, как Молчалину и положено.
Глава 2. Убей свои сны
Следующий день, как и ожидалось, озарило психозом.
«Как же я тебя ненавижу!» - каждый такой день начинался с признания. Городу и миру, urbi et orbi, всей отвратительной вселенной, центром которой была я, Ася.
Город и мир отвечали как умели: заполошным пением птиц, океанским ревом автомобильного прибоя вдали, обрывками мелодий из окон, детскими воплями со двора, немым нашествием весенних цветов и запахов. Моя ненависть настаивалась на городской весне, набирала крепость, вскипала в крови, заполняла мозг. Каждую секунду тело получало допинг от мириадов агентов чистой, беспримесной ненависти. Душа играла кровавыми бликами, словно подсвеченный изнутри рубин.
Это была не серая, траченная депрессией душонка изнасилованного жизнью лузера, – о, нет! – это была хищная, зоркая, всеядная тварь-позади-глаз, в клочки разрывающая реальность, переваривающая свою добычу в мгновение ока и извергающая в организм моря адреналина и кортизола. Организм в ответ пел от боевой ярости, будто клинок берсерка, и бесстрашно нес себя туда, куда указывал мозг – к холодильнику!
«Еда, еда, еда, едаедаеда!» - руки выбросили на пол пакеты с колбасой и сыром, вырвали из прохладных глубин кувшин со сливками… Потом медленно и торжественно вытянули похрустывающий пластиковый колпак с недоеденным тортом…
- Если бы я жила не здесь, ты был бы мне не нужен! – обвиняющее произнесла я прямо в пару глазированных вишен, глядящих на меня с самого большого куска. Вишни продолжали бесстыдно пялиться. – И нечего делать невинный вид!
Завтрак, как всегда, превратился в битву. Противник был уничтожен – пусть не в мгновение ока, но не дольше, чем в три. Три мгновения ока. И вот – тарелка пуста, вместилище торта разграблено, в кофеварке слой гущи - горькой, как привкус во рту… Пиррова победа.
Потому что наступило новое «как всегда». Знакомое всем победителям, завоевателям и покорителям. Бескрайнее «как всегда» рутины. Что там, за упоением битвы? Санитарные обозы, возня в кровавой грязи, переговоры с побежденными – та же возня в грязи… И скука, скука, скука.
Я посидела, отдуваясь, осоловелая, не готовая к новой рукопашной, к новому дню, к новому заплыву в повседневность – и пошла в комнату.
Отшвырнув юбки в сторону – сегодня тяжелый день - натянула брюки и джемпер. Сосредоточилась, аккуратно обхватила пальцами рукоять мизерикордии[1]. Старая, тяжелая, налитая смертью вещь. Черная. Не блестит. Удобная. «Меня нельзя трогать безнаказанно», - подумала я и нежно улыбнулась, взвешивая оружие на ладони. - «Нельзя. Ася – это женщина-ассасин. Ассасина. Убийца».
Сборы были недолгими, профессиональными. Те, кому приходится являться на работу в девять, не может себе позволить раздолбайское, непрофессиональное утро. Опоздаешь – и бой пойдет не по твоим правилам, а по правилам противника. Моим противником в этом мире был мир.
В облицованную гранитом глотку метро вливалась блеклая толпа обреченных. Я прищурилась, прислушалась, пристроилась в хвост. Поезда внизу взревывают сыто, одобрительно. Давка.
Через куртку мне в бок тупо ткнулся ствол обреза. Я глянула, не поворачивая головы: пожилая мегера, топорщась целым арсеналом, с усилием моргнула белыми от злобы глазами. Лучше подвинуться. Такие ищут не победу, а жертву. И любят убивать громко, вульгарно. Но если быстро уйти в мертвую зону – решат, что ты часть ландшафта. Никогда не стоит тратить силы на людоедов. Надо просто не давать им шанса.
Некоторые не рыщут, а предпочитают устраивать засады: встанут посреди узкого тоннеля и стоят, перегородив бесценную тропу вялой тормозной тушей. Ждут, пока по ним нанесут первый удар. И уж тогда-то…
Опытные бойцы обходят засаду, не зацепившись. Кому нужны анонимные рукопашные, да еще ранним утром? Мало ли что днем случится... Нужно экономить силы. И не расслабляться, вывалившись из метро в самый красивый парк Города.
Сердце этого гнусного мира – зеленый душистый клочок у старинных стен, фальшивый оазис, окоп ароматерапии посреди поля битвы. Мертвец тот, кто доверился глазам своим и расслабился. Но не притормозить и не набрать полные легкие выхлопов – тоже расточительство. Я всегда замедляю шаг в парке. И на мосту. И в следующем парке – у ядовитой реки цвета нефти.
Иногда мне удается даже выкроить несколько минут, чтобы присесть у ног слепорылой Войны, склонившейся в любезном полупоклоне, и на минутку замереть, прикрыв глаза. Я стараюсь не обращать внимания на звук, с которым остальные зеленые от патины грехи поворачивают головы и жадно втягивают носами воздух.
Потому что нет ничего страшнее последнего утреннего шага – оторвавшись от почти безопасного уголка, от уродливых памятников, от удушливых испарений, от печальной серой цитадели напротив, свернуть за угол и войти в дверь, за которой каждая ступенька дышит опасностью, каждое слово – повод для стычки или доноса, каждый взгляд – оценивающий, каждая комната – пыточная.
Здесь я работаю.
Если бы только мне повезло! Если бы я оказалась среди тех, кому и живется, и дерется, и умирается легко! Но в этом стане нельзя «оказаться». В нем надо родиться.
Утренний всплеск энергии неумолимо иссякал. На смену ему приходила тоска. Тоска была не черная и не зеленая – а так… невидимая и делающая невидимым все вокруг. Город и мир стремительно выцветали. За это я их и ненавижу – за умение самоустраниться, когда в моей жизни наступают особо тяжкие минуты. Ни поддержки, ни внимания. Вселенная сыпала равнодушием, точно вулкан – пеплом. Как всегда, на моей стороне - никого и ничего. Даже надежды.
«Когда-нибудь я уеду отсюда», - обещаю себе в стотысячный раз. Больше цепляться не за что. – «Я перееду в другой Город. Он прекрасен и он меня ждет. Может, он даже меня любит. Заранее. Предчувствуя мою любовь. Я же смогла полюбить его заранее? Вот и он… Когда я приеду, он раскроется мне навстречу, весь золотой и розовый, как старинный камзол, весь в сказочных замках и крохотных мостиках, надушенный морем и солнцем, галантный кавалер своих дам, моя единственная любовь…»
Старое заклинание сработало. Тело понемногу высвобождалось из хватки тоски и, механически переставляя ноги, двигалось привычным маршрутом.
Лестница оказалась скользкой, как палуба корабля в момент пиратского налета. Стены сочились болью и унынием, словно сложенные из охладевших трупов, а не из камня. Здесь всегда было промозгло. Даже в самую жару.
На верхней ступеньке лестницы красовалась главредша, непобедимая сука в непрошибаемых доспехах. Если бы у меня имелся нагрудник вроде главредшиного, тоска посещала бы меня раз в году, а не пять раз в неделю.
- Како-о-ое счастье, что вы с на-а-а-ами! – пропела главредша, спокойно и основательно укладывая стрелу на сжатый кулак. – И ка-ак мы дожили до этого момента-а-а! – последнее «а-а-а» совпало с треньканьем тетивы и с голодным воем стрелы, ищущей плоть.
Я вышла из укрытия под мраморной вазой, зажимая царапину на плече. Мизерикордия за поясом аж дрожала от злобного нетерпения. Однажды я подберусь к этой покрытой закаленной сталью коротышке на расстояние вытянутой руки – так, чтобы темное отверстие в забрале оказалось совсем рядом, и тогда… Не зря же я выбрала этот узкий тяжелый кинжальчик, легко проникающий в любую щель.
Ну, теперь можно приступать к делу. Пластырь, немного спиртосодержащих жидкостей - внутренне и наружно, сконцентрироваться – и вперед. Нельзя выигрывать все схватки, но можно держаться до последнего. Пока сознание не утонет в сером киселе беспамятства, окаменевшие от напряжения мышцы не расслабятся, и тело – а с ним и вся жизнь - не сорвется в бескрайнюю пропасть ненарушимого покоя…
«Как можно бояться темноты, когда все самое страшное происходит на свету?» - размышляла я, обходя Уродца. Плечо болело, но глазам было хуже.
Уродец - трехметровый пузатый болван, у которого половина головы аккуратно срезана, точно верхушка арбуза, смотрит мне в лицо второй парой глаз. Это глазки человечка, с натугой вылезающего из ополовиненной башки. Зависнув в жутковатом подобии балетного па над головами посетителей, Уродец разглядывает меня с нехорошей пристальностью. «Кажется, засада», - мелькает в голове, но происшествие с директрисой кровавым облаком застилает мозг.
Я потеряла бдительность.
Чугунный анацефал надвигался, будто слон, везущий лилипута, извергнутого лоботомией. В крохотной ручке мелькнул хлыст. И статуя весом в полтонны сделала шаг…
Глава 3. Устав от драматизма
- Итак, шизофрения параноидного типа? - наконец спрашивает врач.
- Ага, это мое второе имя! - усмехаюсь я.
Сейчас, когда в крови у меня хорошая доза антипсихотиков, душа моя молчит. Я могла бы и не отвечать. Могла бы повернуться к стене, баюкая сломанную руку и не разговаривать с этим профессионально милым человеком. Но я понуждаю себя к общению, уговариваю, увещеваю, заклинаю: не все потеряно, пока я могу вот так улыбнуться в ответ на самый мучительный вопрос из всех, что я слышала в жизни.
- Ладно! - неожиданно спокойно реагирует он. - Рука болит?
- Болит... - морщусь я.
- А нога?
- Тоже.
- Но переломы чистые. Хорошие такие переломчики, - делает он лицо ласкового садиста. - Вмиг заживут. Вам повезло.
- Повезло, - повторяю безучастно.
- Я их по судам затаскаю, - холодным голосом чеканит Гера. На лице его бешенство, ледяное, неумолимое бешенство терпеливого человека.
Гера
