простого человека, что Николай Григорьевич есть Натан Гиршевич! Раз он формально запишет себя именем христианским — он для выборщиков будет равен по правам с христианином. Если и теперь в нашу несчастную Государственную Думу попадают иудеи даже от столиц, то при новом порядке вещей будут сплошь и рядом попадать даже некрещеные иудеи от православного населения. Ужели желательно это? Ужели мало зла на Руси от нашей дряблости, от нашей сентиментальности, якобы — гуманности, от лжелиберализма? Ужели и в этом вопросе возьмет верх все тот же беспринципный принцип равенства национальностей и исповеданий, который уже так много зла принес нашей бедной родине? Мы верим, мы надеемся, что от этого нового зла спасет нас матерь наша Церковь Православная в лице нашего С. Синода, дав заключение, что не только нельзя, непозволительно с ее точки зрения давать право иудеям именоваться христианскими именами, но следует подтвердить им, что за самовольное присвоение христианских имен они подлежат строгой ответственности по закону, как за присвоение чужого имени, что посему следует восстановить несколько лет назад распубликованное распоряжение, чтобы иудеи на вывесках своих торговых и промышленных заведений писали не сокращенно, а сполна свои иудейские имена... Если ведь они себя уважают, то ничего в этом унизительного нет, а русские люди будут знать, с кем они имеют дело. Пусть комиссия вдумчиво перечитает правило 8-е 7-го Вселенского Собора и толкования на него. Правило это относится к иудеям, притворно принимавшим христианство, а разве некрещеные иудеи, принимающие имена христианские, не теми же целями руководятся, как и тогдашние, и разве позволять им носить наши имена не то же, что принимать их в некое общение с нами?
Помнить надо: в наше смутное время всякая попытка иудеев к незаметному слиянию с русским православным населением есть великое зло и поблажать этому злу есть великий грех. Повторяю: к счастью для нашего народа, вопрос этот теперь в руках церковной власти, которая обсудит его уже не с одной политической, но и с церковно-канонической точки зрения и оградит народ от новой напасти со стороны иудейского иезуитизма...
Торжество царского самодержавия и истинная свобода
Полвека исполнилось с того достопамятного в русской истории дня, как радостным благовестом пронеслось с высоты Престола по Русской земле Царское слово: «Осени себя крестным знамением, православный народ, и призови с Нами Божие благословение на твой свободный труд!..» Теперь уже немногие помнят ту светлую радость, которая озарила и согрела тогда русское сердце; еще меньше остается теперь тех старцев, которые сами были тогда под бременем крепостного права, являются и доселе живыми свидетелями того быта и строя, которые теперь, пожалуй, уже непонятны для нынешнего поколения. Крепостное право не было рабством в собственном смысле, но когда помещик злоупотреблял им, то подвластный ему крестьянин обращался почти в раба. Великий подвиг совершил Царь-Мученик, уничтожив крепостное право, такой подвиг, который может совершить только Царь-Самодержец! Посему день освобождения крестьян есть праздник свободы, торжества и славы Русского Самодержавия! Никто, кроме Самодержавного Царя, не в силах был бы сделать это — по крайней мере — так мирно, так спокойно, как совершил это самодержец Император Александр II. Справедливо Митрополит Филарет говорит: «Бог по образу Своего вседержительства дал нам Царя Самодержавного»: как Бог всемогущий все творит словом Своим: «рече и быша, повеле и создашася», по подобию сего повелевает Самодержавный Царь: «быть по сему» и бывает, и никто не смеет противостать воле Царской, и творит Царь благо народу Своему, как восхощет. Нет силы, нет закона, который мог бы воспрепятствовать Самодержцу сделать добро Своему народу, кроме Его же царской воли! Русские люди! Храните как зеницу ока Царское Самодержавие! Не позволяйте ни единому отступнику, ни единому изменнику ни слова молвить против Царского Самодержавия: гоните всякого такого врага царского прочь от себя, как заклятого врага вашего, как противника воле Божией, ибо Богом Цари царствуют, и сердце Царево только в руце Божией! Царское самодержавие есть залог нашего родного счастья, есть наше народное сокровище, какого нет у других народов, а потому кто осмелится говорить об ограничении его, тот — наш враг и изменник!
Есть струна в нашем грешном сердце, которая особенно в наше время до болезненности отзывчива к каждому прикосновению, это — любовь к свободе. В нашу душу Творец всемогущий заложил как лучшую черту богоподобия свободную волю, дабы сотворенный по образу и подобию Божию человек имел возможность удовлетворить благороднейшей потребности своего сердца — отблагодарить своего Творца за все блага своего бытия, повергнуть к стопам Его сей бесценный дар: «Отче и Творче мой! Ничего у меня нет своего — все от Тебя и Твое: Твоя от Твоих Тебе и приношу — приношу мое сердце, мою волю, данную мне Тобою же свободу! Хочу единой Твоей всеблагой воли, ибо Ты лучше меня ведаешь, что мне благо есть, — отрекаюсь от своей воли, чтоб жить Твоею святою волею! Повелевай и аз раб Твой, готово сердце мое, Боже, готово сердце мое!» И в таком самопредании воле Бога — Творца и Промыслителя человек обрел бы блаженство свое, обрел бы ту свободу, какой и ныне жаждет сердце его. В таком блаженстве, в такой свободе пребывают ангелы Божии; такой свободы, такого блаженства достигают отсечением воли своей в исполнении воли Божией — заповедей Божиих — святые Божии. На них сбывается слово Господа: «Аще Сын свободит вы, воистину свободни будете» (Иоан. 8, 36).
Увы! Человек предпочел послушать змея вселукавого — диавола, который оклеветал пред ним Творца, подменил ему понятие о свободе — своим, лживым ее истолкованием, самоволием, увлек мечтою «быть яко бози» и пленил в рабство греху: «Всяк творяй грех раб есть греха!» (Иоан. 8, 34). С той поры грешное сердце человека ревниво оберегает свою мнимую свободу — рабствовать греху, подозрительно относится к каждому намеку на «послушание», всякое повеление закона считая нарушением этой свободы, отрицая всякую заповедь как насилие этой свободы. Отсюда — то свободолюбие, которое никогда, может быть, не проявлялось так болезненно, как в наше время. О «свободе» только и слышишь повсюду, о ней все заботы у наших законосоставителей, о ней кричат на страницах всех изданий, даже тех, которые должны бы напоминать и о послушании, как величайшей добродетели, открывающей путь к истинной свободе. «Свобода» всякого рода — это идол современного культурного человечества. Пользуются всяким случаем, чтоб напомнить о ней, чтоб покадить ей. Пусть это будет только исторический факт, значение которого для жизни народа недостаточно выяснено, но раз в названии этого факта есть корень любимого словечка «свобода», пред фактом уже преклоняются, его воспоминают как великое событие, память деятелей чествуют, как великих людей, как создателей счастия человечества. Что до того, что история не оправдала всех надежд, возлагавшихся в свое время на этот, тогда ожидаемый, факт? Лишь бы звучало дорогое слово «свобода», «освобождение».
19 февраля исполняется 50 лет со дня издания манифеста об отмене крепостного права. Манифест возвестил об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Этого было довольно для глашатаев разных свобод, чтобы кричать о них, восхвалять их, призывать к ним... Никто не спрашивает: а как использовали свою свободу освобожденные? Много ли пользы принесла она им, да и принесла ли еще? В том-то и дело, что тут, как и в других случаях, когда идет речь о свободе, принимается за бесспорную истину, что свобода сама по себе есть уже благо, без всякого отношения к тому, как использует ее человек. Между тем ведь слово «свобода» есть чисто формальное понятие, не заключающее в себе никакого нравственного признака, а посему свобода не есть зло, но не есть еще и добро. Все дело в том, какое содержание вложишь в это понятие. Оно требует нескольких себе дополнений, чтобы получить нравственную ценность.
Надобно поставить вопрос: свобода кому? на что? Свобода доброму человеку творить добро, свобода преступнику делать зло, свобода трудиться, свобода бездельничать и т. п. Всегда как будто подразумевается первое: свобода на все доброе и полезное. Но почему-то это подразумеваемое как будто намеренно умалчивается. Правда, мы слышали дополнительные слова к свободе, но опять такие неопределенные, что и эти слова непременно требовали себе опять дополнительных признаков: иначе они обращались в пустые звуки, только смущающие недалеких людей. Мы слышали слова: «свобода совести, свобода печати, слова, свобода личности, исповеданий, собраний, союзов» и так без конца. Этими громкими словами прикрывалась пустота и вносилась смута в умы молодёжи, рабочих, в умы нашей полуинтеллигенции, которая всегда мнит о себе больше, чем настоящая интеллигенция — то есть люди, получившие серьезное научное образование и доказавшие свое серьезное отношение и к науке и к жизни своим христианским смирением. Те, кому это
