назад: село они проехали...
Вернулись. Разглядели церковь. Рядом чей-то дом. Постучались и здесь. Оказалось — тут живет о. дьякон. Хозяин радушно принял своего будущего настоятеля. Наутро о. Григорий пошел в храм Божий, где Бог привел ему служить и... при виде его заплакал!.. Старый деревянный храм весь перекосился, отворишь дверь — не затворишь, стены немшоны, с потолка сыплется иней, а стало быть, если сойдется народ, то польет и дождь...
После храма пошел осматривать свое будущее жилище. И тут — хоть плачь! Бедная избушка, в два окна, вросла в землю, полы провалились... Это дом священника, его предшественника.
Что делать? Как жить?..
Пошел знакомиться с соседями, а их было только два приказчика или, как они себя величали, управляющие имением. Приходит к первому — оказался добрым человеком: ободрил батюшку, приласкал, пообещал помочь, чем может. Заговорил о. Григорий о доме: «Надо, — говорит управляющий, — строить новый». — «Но ведь нет ни денег, ни лесу». «Все найдется, отец!» — «Кто же поверит мне?» — «Но почему же не поверит? Ведь жить приехал — не сбежишь. Вот поедем к соседу: у него есть готовый сухой лес — отпустит!»
Поехали. Долго о. Григорий не решался сказать, зачем приехал, да спасибо первому соседу: выручил! «Что ж, батя, молчишь? Проси NN-ча!» — «Простите: духу недостает!» — «А в чем дело?» — спрашивает хозяин. О. Григорий рассказал свою нужду. «Ах, отец Григорий! Да бери, сколько тебе нужно!» — «Ведь взять — платить надобно, а денег нет у меня». — «Сочтемся, когда-нибудь заплатишь».
И о. Григорий, при помощи тех же добрых людей (которые и денег дали), построил себе домик, и, не теряя времени, в том же домике, где сам жил с молодою супругою, собрал ребятишек деревенских и стал их учить грамоте. Так, еще в 1848 году положено было начало церковноприходской школе, лучше сказать — школе грамоты. Тогда не «изыскивали средств», не ожидали помощи ниоткуда и творили святое дело в простоте сердца: брали ребят, учили их по семи с полтиной с головы за выучку читать, писать и четырем правилам арифметики, горшок каши да мерку гороху на придачу — и дело кончено. Так велось с незапамятных времен, в такой школе учились и мы когда-то у своих родителей. Так учил и о. Григорий. А учить он был мастер: все время, пока учился в семинарии, давал уроки в барских домах, откуда иногда за ним, как он, бывало, хвалился, «и каретку посылали». Детей он всю жизнь любил страстно, умел как-то особенно ласкать их, завладевать их сердечком, умел говорить их детским языком так, что ребятки льнули к нему не как даже к отцу, а как к родной матушке.
Шли годы, и школа о. Григория росла, ширилась, впоследствии разделилась на две: одна обратилась в начальную церковноприходскую, другая — в двухклассную для питомцев воспитательного дома. Пока не было последней, о. Григорий готовил питомцев к экзамену, и когда те выдерживали экзамены, то он получал за выучку от воспитательного дома рублей уже по 17, по 18 с ученика.
Настала весна. Оказалось, что рядом с домом — болото. О. Григорий немедленно принялся осушать это болото: провел канавы, выкопал пруд и все это — один, своими руками. А затем насадил и сад из плодовых деревьев, который впоследствии стал давать ему до 70 рублей: яблоки и вишни он сам возил для продажи в Белокаменную.
Но главною заботою его был храм Божий. Он задался мыслию — непременно построить каменный храм. Двадцать пять лет строил он его, строил без крупных жертвователей, только на лепты прихожан да сбором по матушке-России чрез «дядю Власа», и построил ведь, да еще какой! Трехпрестольный, с золоченым пятиярусным иконостасом, с каменною колокольнею, и колокол в 200 пудов отлил... «Все Бог, — говаривал старец, — Бог да добрые люди — мои прихожане. Трудились, трудами созидали Божий храм. Устроили свой кирпичный завод, 25 лет возили дрова из лесных дач, кирпич, товары на фабрику покойного Павла Григорьевича Цурикова, — они возили, а я являлся в контору фабрики да за провоз-то что следует и получал и отвозил в Москву при случае, сдавал в сохранную казну. Так и копили по грошикам, а когда скопили малость, строить стали... Все Бог да мои добрые прихожане!»
Но смиренный пастырь и сам работал немало. Каждый день не раз он в летнее время поднимался по лесам на стройку, сам вместе с десятником (архитектор-то наезжал раза два во весь строительный сезон) следил за работами, делал указания, сам ездил закупать материалы, сам управлял кирпичным заводом, словом — везде являлся сам лично, не доверяя никому из посторонних — не потому, чтобы не было у него добрых и честных прихожан: были в те времена хорошие люди всюду, — а потому, что «свой глазок — смотрок», и товар выберешь получше, и купишь подешевле... Помню, в 1874 году он заехал ко мне в Новый Иерусалим, где я был тогда послушником, радостный, торжествующий. «Слава Богу, — говорит, — освящение храма разрешено!» И рассказал, как принял его незабвенный святитель Московский митрополит Иннокентий. «Пришел я к нему не вовремя: он, батюшка, ушел в баньку, — говорят мне. — Так я завтра приду, — говорю я. — Ах, нет, отец: этого у нас нельзя, владыка приказал докладывать о всех, кто издалека придет, безотказно. — Сижу жду. Говорят: пришел. Зовет к себе. Вхожу в кабинет. А он, батюшка, царство ему небесное, выходит ко мне запросто, в одном подрясничке, а с головки-то и бородки так и течет водица... Ну, что, отец, скажешь? Зачем пожаловал? — Рассказал я ему, в чем дело. — А издалека ты приехал-то? — спрашивает меня. — Верст за 70. (Надо помнить, что в те времена еще не было ни железных дорог, ни шоссейных.) А где, — говорит, — остановился? — На постоялом дворе, отвечаю. — Ах, как это неудобно-то, — заботливо сказал святитель. — Надо поскорее тебя отпустить, а то консистория-то затянет дело... Да вот что: я напишу резолюцию сейчас же, тебе канцелярия моя даст копию засвидетельствованную, и ступай ты с Богом, покажи благочинному, да и освящайте святый храм... Вот какой был ангел Божий!» И слезы благодарности к великому равноапостольному святителю орошали старческие ланиты моего дядюшки. «Каждый день, и утром и вечером, поминаю я его на своей грешной молитве, — прибавлял старец, — а когда служу, то имя его с родными своими неотменно поминаю».
И храм был освящен о. благочинным. О. Григорий сказал своим добрым сотрудникам-прихожанам слово, растрогавшее их до слез. Вообще он поучал своих духовных чад не мудрствуя, в простоте сердца и от сердца, слов своих не писал, а говорил то, что подсказывало ему сердце да любовь к детям духовным. И слово его, как доброе семя, ложилось на простые сердца и приносило плод по роду своему. Но следуя заповеди Апостола — любить не словом только, но и делом, о. Григорий показывал и на деле свою любовь к прихожанам. Случалось, например, что, обходя приход с святынею в Пасху, он замечал, что у бедняка мужика двор раскрыт, солома снята с крыши и скормлена скоту: ясно, что платить батюшке за посещение у него нет ни гроша. Мужичок встречает батюшку у ворот, берет благословение, а о. Григорий его спрашивает уже: «Что, брат, заплатить-то нам нечем?» — «Не обессудьте, родной», — отвечает тот. И о. Григорий, вынимая из кармана 15–20 к., сует мужичку в руку, оглядываясь, как бы этого не заметил дьячок. «Возьми, брат, расплатись с нами, а то дьячок-то будет скорбеть: ведь я-то, поп, я-то как-нибудь проживу, а он получает восьмую копейку: как ему жить с его большой семьей?» И не бывало случаев, чтоб эти двугривенные или пятиалтынные не возвращались батюшке, хотя поздней осенью, с глубокой благодарностью. Вот почему так горячо любили его прихожане, и надо было видеть, как они провожали его, когда он после тяжкой, в течение целого года, болезни решился выйти за штат: толпами проводили его до границы прихода и горько плакали — эти мужики, эти грубые на вид натуры... А когда старец поселился в Москве, то нередко, бывая в Москве, навещали его, своего «батюшку родимого», приносили ему немудрые деревенские гостинцы. Да и в Петрове, несмотря на бедность прихода, дом его, милостию Божией и любовию прихожан, можно было назвать полною чашею: были у него и лошадки, и коровки, были и гуси и утки на его трудовом пруду, родилась у него в поле и ржица, и гречиха, и картошка, и вика... Все Бог благословлял!
Любил покойный переноситься воспоминаниями в свое родное Петрово. С какою благодарностью к Богу рассказывал он о своем житье-бытье в этом скромном уголке московской епархии! Нередко слезы лились из очей его, слезы, сопровождаемые славословием ко Господу. И стоит отметить эту добрую черту в его духовном облике: умел он крепко привязываться к людям, зато, где он ни бывал, где ни жил — везде Бог посылал ему людей, которые умели ценить его доброе сердце, отвечали ему любовью и давали его отзывчивому сердцу пищу к излиянию благодарности к Богу за любовь этих людей и к молитве за них.
Можно думать, что благодаря вот этой кристальной чистоте и простоте его доброго сердца добрые люди помогли ему и сыновьям дать образование незаурядное: милостью Божией, они служат теперь в чинах превосходительных, сердцем унаследовав доброе сердце своего старца-родителя...
Любил, страстно любил старец сельскую природу: до восхода солнечного вставал он в летнее время,
