Днем, отправившись на рынок за провизией (ох и цены же были в Москве!), Коломбина обзавелась еще одним союзником из ночного, лунного мира.
Купила у мальчишек за восемь копеек ужика. Он был маленький, переливчатый, в корзине сразу свернулся колечком и затих.
Зачем купила? А затем же – чтобы поскорей вытравить из себя Машу Миронову. Та, дуреха, змей еще больше, чем мышей боялась. Как увидит где-нибудь на лесной тропинке, то-то крику, то-то визгу.
Дома Коломбина, решительно закусив губу, взяла рептилию в ладони. Змейка оказалась не мокрая и скользкая, как можно было предположить по виду, а сухая, шершавая, прохладная. Крошечные глазенки смотрели на великаншу с ужасом.
Мальчишки сказали – класть змеюку в молоко, чтоб не скисло, а подрастет – сгодится мышей ловить. Однако Коломбине пришла в голову другая мысль, куда более интересная.
Первым делом она накормила ужа простоквашей (он поел и сразу пристроился спать); затем дала ему имя – Люцифер; после закрасила черной тушью желтые пятнышки по бокам головы – и получился не уж, а некое таинственное пресмыкающееся, очень возможно, что смертельно ядовитое.
Разделась перед зеркалом до пояса, приложила к обнаженной груди разомлевшую от сытости змею и залюбовалась: вышло инфернально. Чем не «Последний миг Клеопатры»?
К встрече с Арлекином она готовилась несколько часов и вышла из дому загодя, чтоб не спеша совершить свой первый парадный променад по московским улицам, дать городу возможность полюбоваться новой обитательницей.
Оба – и Москва, и Коломбина – произвели друг на друга изрядное впечатление. Первая этим пасмурным августовским вечером была вялой, скучающей, блазированной; вторая – настороженной и нервной, готовой к любым неожиданностям.
Для московской премьеры Коломбина выбрала наряд, какого здесь наверняка еще не видывали. Шляпку как буржуазный предрассудок надевать не стала, распустила густые волосы, перетянула их широкой черной лентой, собрав ее сбоку, ниже правого уха, в пышный бант. Поверх шелковой лимонной блузы с испанскими рукавами и многослойным жабо надела малиновый жилет с серебряными звездочками; необъятная юбка – синяя, переливчатая, с бесчисленными сборками – колыхалась наподобие океанских волн. Важной деталью дерзкого костюма был оранжевый кушак с деревянной пряжкой. В общем, москвичам было на что посмотреть. А некоторых особенно приглядчивых ожидало и дополнительное потрясение: черная поблескивающая ленточка на шее умопомрачительной фланерки при ближайшем рассмотрении оказывалась живой змеей, которая по временам вертела туда-сюда узкой головкой.
Сопровождаемая охами и взвизгами, Коломбина гордо прошла через Красную площадь, через Москворецкий мост и повернула на Софийскую набережную, где гуляла приличная публика. Тут уж не только себя показывала, но и сама смотрела во все глаза, набиралась впечатлений.
Москвички одевались по большей части скучно: прямая юбка и белая блузка с галстуком или шелковые платья тоскливых темных тонов. Впечатляла величина шляпок, которые в этом сезоне были что- то уж очень пышны. Экстравагантных дам и барышень почти не попадалось. Разве что одна, с развевающимся газовым шарфиком через плечо. Да еще проехала верхом пепельно-жемчужная амазонка под вуалью, держа в руке длинный янтарный мундштук с папиросой. Стильно, решила Коломбина, проводив амазонку взглядом.
Молодых людей в блузе и берете, с длинными волосами и бантом на груди в Москве, оказывается, водилось немало. Одного она по ошибке даже окликнула, приняв сзади за Петю.
К месту свидания явилась нарочно с двадцатиминутным опозданием, для чего пришлось пройтись по набережной взад-вперед дважды.
Арлекин ждал подле фонтана, где извозчики поят лошадей, и был совершенно таким же, как в Иркутске, но здесь, среди гранитных набережных и тесно сдвинутых домов, Коломбине этого показалось недостаточно. Отчего он не изменился за эти месяцы? Отчего не стал чем-то большим, или чем-то новым, или чем-то другим?
И повел себя Петя как-то неправильно. Покраснел, замялся. Хотел поцеловать, но не решился – вместо этого преглупо протянул руку. Коломбина взглянула на его ладонь с веселым недоумением, будто в жизни не видывала предмета забавней. Тогда он еще пуще смешался и сунул ей лиловые фиалки.
– Зачем мне эти трупики цветов? – капризно пожала она плечами.
Подошла к извозчичьей кобыле, протянула букетик ей. Савраска равнодушно накрыла фиалки большой дряблой губой и в два счета их сжевала.
– Скорей, мы опаздываем, – сказал Петя. – У нас это не принято. Там, перед мостом, конка останавливается. Идем!
Поглядывал на спутницу нервно, шепнул:
– На вас все смотрят. В Иркутске вы одевались иначе.
– Я тебя фраппирую? – с вызовом спросила Коломбина.
– Что вы… То есть, что ты! – испугался он. – Я же поэт и мнение толпы презираю. Просто очень уж необычно… Впрочем, неважно.
Неужто он меня стесняется, удивилась она. Разве Арлекины умеют стесняться? Оглянулась на свое отражение в освещенной витрине и внутренне дрогнула – очень уж впечатляющий был наряд, но подступившая робость тут же была с позором изгнана. Это жалкое чувство навсегда осталось там, за рогатыми уральскими горами.
В вагоне Петя вполголоса рассказывал о месте, куда едут.
– Такого клуба в России нигде больше нет, даже в Петербурге, – говорил он, щекоча ей ухо своим дыханием. – Что за люди, ты таких у себя в Иркутске не видела! У нас все под особенными именами, каждый сам себе выдумывает. А некоторых нарекает дож. Меня, например, он окрестил «Керубино».
– Керубино? – разочарованно переспросила Коломбина и подумала, что Петя и в самом деле куда больше похож на кудрявого пажа, чем на самоуверенно-победительного Арлекина.
Интонацию вопроса Петя понял неправильно – горделиво приосанился.
– Это еще что. У нас есть прозвища и почуднее. Аваддон, Офелия, Калибан, Гораций. А Лорелея Рубинштейн…
– Как, там бывает сама Лорелея Рубинштейн?! – ахнула провинциалка. – Поэтесса?
Было от чего ахнуть. Пряные, бесстыдно чувственные стихи Лорелеи доходили до Иркутска с большим опозданием. Передовые барышни, понимающие современную поэзию, знали их наизусть.
– Да, – с важным видом кивнул Керубино-Петя. – У нас ее прозвище – Львица Экстаза. Или просто Львица. Хотя, конечно, все знают, кто это на самом деле.
Ах, как сладко стиснулось у Коломбины в груди! Щедрая Фортуна открывала перед ней двери в самое что ни на есть избранное общество, и на Петю она теперь смотрела гораздо ласковей, чем прежде.
А он рассказывал дальше.
– Главный в кружке – Просперо. Человек, каких мало – даже не один на тысячу, а один на миллион. Он уже очень немолод, волосы все седые, но об этом сразу забываешь, столько в нем силы, энергии, магнетизма. В библейские времена такими, наверное, были пророки. Да он и есть вроде пророка, если вдуматься. Сам из бывших шлиссельбуржцев, много лет просидел в каземате за революционную деятельность, но о прежних своих воззрениях никогда не рассказывает, потому что совершенно отошел от политики. Говорит: политика – это для массы, а все, что массовое, красивым не бывает, ибо красота всегда единственна и неповторима. С виду Просперо суровый и часто бывает резким, но на самом деле он добрый и великодушный, все это знают. Тайком помогает деньгами тем из соискателей, кто нуждается. Он раньше, еще до крепости, был инженером-химиком, а теперь получил наследство и богат, так что может себе это позволить.
– Кто такие «соискатели»? – спросила она.
– Так называются члены клуба. Мы все поэты. Нас двенадцать человек, всегда двенадцать. А Просперо у нас – дож. Это все равно что председатель, только председателя выбирают, а тут наоборот: дож сам выбирает, кого принимать в члены, а кого нет.
Коломбина встревожилась:
– Но если вас должно быть непременно двенадцать, то как же быть со мной? Я получаюсь лишняя?
