приготовились было к сражению, как вдруг им стало известно о бегстве арабов. На первых порах они сомневались, нет ли тут какой-либо военной хитрости. Они обыскали окрестности вдоль и поперек. Наконец удостоверились: враг и в самом деле бежал. Не помышляя о преследовании, франки разошлись по домам. Выходит, только романтическая картинка - араб и его лошадь - дала основание Бруннеру пофантазировать на тему о том, что воинство Абдуррахмана сражалось верхом на коне.
Однако гораздо серьезнее другое насилие над источником: франки были якобы лишены возможности преследовать побежденного врага. Говоря об этом, Бруннер априорно объясняет невозможность преследовать врага отсутствием лошадей, совершенно игнорируя тот факт, что в источнике ясно говорится о том, что у франков не было какого-либо желания пускаться вдогонку за неприятелем. Так что, несмотря на патетический тон анонима из Кордовы, оказавший столь сильное влияние на целую научную школу и от которого не суждено было уберечься даже Бруннеру, ясно одно - битва под Пуатье была весьма скромным 'успехом'. По завершении военных действий противник организованно отступил в свой лагерь, создав у франков впечатление, будто назавтра сражение должно возобновиться. Арабы ничем не напоминали стоящее на грани катастрофы войско. Решение отступить- именно об отступлении, а не о беспорядочном и паническом бегстве здесь идет речь,- судя по всему, было принято во время ночного совета. Его основная мотивировка - гибель эмира. Арабы оставили лагерь организованно, в полной тишине. Данное обстоятельство не может не навести на мысль о том, что, вероятнее всего, при них не было лошадей, так как ржание и топот коней непременно подняли бы по тревоге передовые дозоры франков.
Время, которое выиграли арабы, снявшись с лагеря ночью, объясняет, отчего на следующее утро франки отказались от преследования. Можно даже предположить, что христиане, обнаружив намерение сарацинов отказаться от второго сражения, поостереглись помешать им осуществить задуманное. Как ясно следует из источника, франки глазам своим не поверили, не ожидали они такой манны небесной, как отказ арабов сражаться. Новость эту они восприняли с радостью и облегчением. И в самом деле, разграбив арабский лагерь, они ушли восвояси. В общем, повели себя не так, как положено победителю. Они сознавали, что по счастливой случайности им, франкам, удалось избежать худшей участи. Остается, правда, вопрос об оставленном арабами лагере, который якобы разграбили франки. Вероятно, и в данном случае аноним из Кордовы позволил себе сгустить краски.
Заметим, однако, что наши умозаключения дедуктивны и основаны на альтернативном по сравнению с бруннеровским прочтении того же источника. Помимо умозаключений, нам известно, какое значение придавали кавалерии вестготы и арабо-испанцы. В отличие от тезисов Бруннера, этот факт был доказан испанским ученым К. Санчесом-Альборносом.
Ошибочна и та оценка, которую Бруннер дает битве при Пуатье. Однако, вне всякого сомнения, речь здесь идет о 'счастливой ошибке'. Благодаря исследовательской работе самого Бруннера и тех, кто пытался углубить либо опровергнуть его выводы, мы располагаем сегодня возможностью показать во всей широте то, что с середины VIII в. значение военного фактора, то есть и войны, и ее главного действующего лица - воина, все более возрастает, тогда как число воинов идет на убыль. Целям войны начинает служить уже не весь свободный люд, как это диктовали германские обычаи, а аристократия профессионалов, имеющих коня, тяжелое вооружение и средства для приобретения и содержания дорогостоящего снаряжения. Речь, таким образом, идет о военной аристократии, профессионалах, бывших в то же самое время аристократией экономической, становящейся также благодаря распылению власти в связи с распадом каролингской империи политико-юридической аристократией.
Пуатье, несомненно, находится в хронологической точке, знаменующей собой начало этих изменений, особенно заметных во франкском обществе, но дававших о себе знать и в иных краях. Не подлежит сомнению, что средневековый рыцарь, конечно же, не родился в Пуатье, как не родился он и три с половиной столетия до того в Адрианополе. До VIII в. народ пехотинцев - франки не прозябали в неведении насчет выгод, которые сулит кавалерия, в особенности тяжелая кавалерия. Более того, уже были высказаны сомнения относительно достоверности сведений, сообщаемых византийскими авторами Прокопием и Агафием о военной технике франков VI в. и об отсутствии у них кавалерии. Им противостоит свидетельство Григория Турского, согласно которому тюринги накануне сражения с франками поспешили обзавестись кавалерией. Кроме того, крестьянская пехота вовсе не исчезает при Каролингах, напротив, в ряде периферийных районов, не затронутых глубоко феодальными отношениями и сохранивших аллодиальные отношения, например в Саксонии, она вплоть до XII в. продолжает иметь определенное военное значение. Однако с VIII в. лошадь все решительнее вторгается в пределы военного искусства Запада, становясь самым эффективным его инструментом.
О технических причинах такого ее возвышения не следует забывать. Стремя и подкова обеспечили лучшую маневренность коня и воина. Возросла, следовательно, их функциональность. Способствовало этому и улучшение фуража и условий содержания лошади. Однако, помимо технического фактора, два события раннесредневековой истории франков помогают нам понять причины победы, одержанной лошадью.
Прежде всего упомянем о 'скандальном происшествии' в сфере внутренней политики: клика царедворцев (то есть военных интендантов и командиров) узурпировала власть, отобрав ее у 'бездельника', последнего ленивого Меровинга, чья правомочность в качестве монарха основывалась на представлении о сакральном характере власти вождя, которое не смогла поколебать даже христианизация франкского народа. Однако майордом Меровингов Пипин порвал с этой традицией. Он стал королем благодаря личной доблести (е virtute sumptus). Доводам устаревшей сакральности предков он противопоставил свою личную дерзкую самоуправность. Он, безусловно, осознавал факт узурпации власти. При помощи папы ему удалось создать новую сакральность, заимствованную на этот раз не из германо-языческих традиций и преданий, а из библейско-христианской культуры. Была восстановлена иудейская ритуальная практика, засвидетельствованная Ветхим заветом. Он повелел священникам помазать себя на царство. С тех пор помазание даже в большей степени, чем коронация, стало королевским ритуалом во Франции.
В качестве образцов для себя французские монархи взяли библейских царей Давида и Соломона. Христианская харизма насаждала сверху новую традицию, освобождая франкских монархов от преемственности с царями-волхвами, населявшими германские дремучие леса, превращая короля франков в наследника жезла Моисеева, благословившего сначала Давида, а затем и самого Христа. Таким образом, франки становятся новоявленным избранным народом, 'новым Израилем'. Вот к каким берегам причалила ладья народа, построенная Хлодвигом. Известно, в какой мере данная концепция обусловила рождение каролингской империи, насколько подобная трактовка христианства, замешанная больше на Ветхом, чем на Новом завете, повлияла на христианское миросозерцание, особенно на его отношение к войне.
Однако, несмотря на помазание, Пипин все равно оставался узурпатором. Уважаемым и, быть может, для многих любезным, и уж конечно внушающим почтенный трепет и страх, но узурпатором. Следовательно, он подвергался настоящей угрозе быть безнаказанно свергнутым, стоило лишь начать меняться направлению ветра, надувавшего паруса его политической фортуны.
Отец его, Карл Мартелл, желая сохранить свою власть, узурпированную им де-факто, прибегал к политике экспроприации церковных земель на основании precariae verbo regis, земель, которые он затем раздавал своим приближенным. Необходимо было сохранить и даже расширить верную клиентелу, которая, выражаясь военным языком, находилась бы в состоянии постоянной боеготовности с целью уберечь своего командира от ударов судьбы. Откуда же взяться столь верным солдатам, если не из свиты царедворцев, то есть из числа гвардии телохранителей? Они в свою очередь нуждались в землях, точнее сказать в земельной сеньории, чтобы вооружаться. Получив землю, они лезли из кожи вон, наперебой демонстрируя свою военную доблесть, лишь бы убедить своего военачальника в том, что только от них и зависит его благополучие и процветание. Они должны были вооружаться и совершенствовать свое боевое мастерство, чтобы доказать - они лучше и сильнее других, недовольных новым положением дел, часто не считаясь даже с тратой большей части доходов, которые приносила им земля.
Безопасность новых магнатов, вышедших победителями из дворцовой 'революции', требовала сверхобогащения и сверхвооружения для меньшинства верных приспешников, увеличения дистанции между ними и остальной частью франкского народа. Стремление создать тяжелую кавалерию, намного превосходящую пехоту, было, по всей вероятности, не одной из антисарацинских, антиаварских, вообще 'антиварварских' акций, а внутриполитическим военным средством, при помощи которого Карл Мартелл и его преемники рассчитывали упрочить свою незаконно захваченную власть.
Обычно принято говорить о распространении кавалерии в этот период как о факте военной и
