На этом познания по части стихов у него закончились, но продолжать и не требовалось. Игерна была просто потрясена и восхищена.
— Нет, тут только Фаурицио Маро не хватает!.
— Фра Фаурицио? Извольте, донна! — улыбнулся Эохайд. — Как раз к случаю…
— закончила Игерна, поднимая руки в знак признания полного поражения. — И откуда ты всё это знаешь??
— Да так… — улыбнулся Счастливчик, надо сказать в глубине души довольный произведенным впечатлением. Мол, не из пенька тесали! — Стихи любил мой наставник, дон Хуан.
— Ты учился у дона Хуана?! — теперь изумление Игерны стало совсем уж невообразимым. — Но ведь ты, как будто, не маг, да и он вроде умер лет десять тому…
Брови Эохайда удивленно поползли верх, но тут он понял, что Игерна с чего-то решила, будто речь идет о знаменитом чародее пикаронов — Доне Хуане Марриягга, по слухам, кстати, живом и поныне, и скрывающемся где-то в пустыне Арисо на Иннис-Тон.
— Да нет, Иг, ты не поняла, — рассмеялся он. — Это не тот дон Хуан. Дон Хуан да Коста — мой первый капитан. Давно, еще в Хойделл.
И повинуясь настойчивому взгляду капитана Альери, принялся рассказывать то, о чем знали не все его близкие друзья.
…Как известно всякому, особой любви между Эгерией и Хойделлом никогда не было. Но вот эгерийских беглецов почему-то на четырех островах жило немало — вопреки этой самой нелюбви, а может, и благодаря ней, кто знает: меньше шансов, что выдадут.
И народу там хватало всякого. От простых матросов и поденщиков, бежавших от петли и каторги за богохульство, до обвиненных в ереси книжников и ученых мужей; от потомков танисцев, обвиненных в пресловутом «злокозненном исповедании языческой лжеверы предков их — вероломных захватчиков», до дворян самых чистых кровей, сподобившихся насадить на шпагу кого-то еще более высокородного.
Вот из таких-то, по всему видать, и был дон Хуан да Коста эль Ферро, хозяин маленькой пинассы, промышлявшей торговлей и контрабандой между мысом Хинестеро до устья Замиты — самый первый капитан Эохайда, сделавший из него моряка… да и человека по большому счету.
Именно он когда-то зимним вечером заступился за голодного мальчишку в лохмотьях, которого собирались уже вышвырнуть из низкопробного трактира в снегопад и ветер — почитай, на верную смерть, — и отвел на стоявшую у пирса «Красотку», с которой как раз смыло в последнем плавании юнгу.
И начал воспитывать: не то как строгий отчим — приемного сына, не то как командир — солдата…
Ласковых слов от него Эохайд само собой почти не слышал, поучений — тоже. Учил он Эохайда писать (читать его, по складам и нетвердо, выучил сосед причетник еще при жизни мамы) и говорить на фризском и эгерийском. Еще он долго и нудно учил парня математике и навигации. Без всяких учебников, а сам, заставляя часами вертеть позеленевшую алидаду старенькой астролябии с еле видимым на меди истершимся клеймом «Отлито в царствование Канута Третьего» или перемножать и складывать цифры, выводимые на старой доске головешкой.
Обучал также бою со шпагой и кинжалом и даже объяснял кое-какие приемы управления кораблем в морском сражении — хотя уж никак не мог предположить, что они когда-то понадобятся безродному заморышу. (Это все после дня тяжелого труда на палубе!)
И никогда не рассказывал о своем прошлом. Даже подвыпив, не вспоминал ничего, говоря лишь о двух вещах — бабах и кораблях, в которых, судя по всему, понимал изрядно. Но случалось, напившись особо крепко, сажал перед собой притихшего Эохайда, наливал ему кружку дешевого эля, к которой тот и не притрагивался, и принимался читать стихи — на эгерийском и даже староэгерийском, и в своем переводе на хойделльский. Читал всяких знаменитых поэтов, вроде этого самого де Гаргары или Кальядолида, а иногда даже свои — как потом понял Эохайд по их неровному размеру и несовпадающей рифме.
О чем они были, Счастливчик за давностью лет уже не помнил, разве что врезалась в память строка про то, как «тихими, тяжелыми шагами, в комнату вступает Командор…».
Как-то набравшись смелости, Эохайд спросил своего капитана, кто такой этот Командор. Всхлипнув, да Коста выдал заплетающимся языком какой-то маловразумительный вздор про «бедную Инессу» и про донну Анну, и чьего-то брата, которого он, конечно, убил, но на честном поединке — при этом смахивая обильные слезы правой ладонью, выглядевшей так, будто ее пожевал некоторое время матерый волк.
Пожалуй, думал тогда Эомар, из-за этого неведомого Командора дон Хуан и бежал за море. А уж что там было — то ли Командор прихватил его на своей жене, то ли дон Хуан его — на своей, этого, пожалуй, и доискиваться уже не надо.
Команда, надо сказать, завидовала вниманию дона к юнге, ибо своего капитана тихо обожала — и не только за то, что он платил им щедро и не скупясь.
Боцман Джон Браун, отсидевший в эгерийской тюрьме три года за пиратство и чудом избежавший плахи, как-то сказал: «Ну, дон Хуан — он дон Хуан и есть. За него — кому хошь глотку перегрызу…»
Впоследствии Эохайд иногда думал, что если и был у него отец, то не бродячий торговец, чье имя он носил, который обвенчался с пригожей знахаркой, как болтали, ради ее дома в богатом городке на перекрестке дорог да сгинул без следа, когда его сын лежал в колыбельке, а именно этот не по южному угрюмый идальго.
Жаль, недолго это продлилось — три года без одного месяца.
В тот вечер дон Хуан сидел в припортовом заведении «Завтрак морского дракона», как водилось после успешного рейса (удалось протащить мимо сторожевых судов груз первосортной фризской пряжи), и пил в одиночестве, отпустив сбрызнувшую фарт команду. Иногда с ним приключалось желание: глотнуть
