Невыносимая жестокость

кого она была предназначена.

Отец Скотт начинал свой духовный путь как музыкант, исполнитель фолк-рока.

Его группа под названием «Джек Сити Пилигриме» записала один альбом и года два кочевала по небольшим клубам. Потом Скотт Эрп сменил потертую кожаную куртку с бахромой на белый стоячий воротничок протестантского священника.

Было отцу Скотту видение, призвавшее его на служение благому делу. Однажды ему приснилось, что, стоя на сцене, он исполняет собственную версию «Отче наш». Звучала эта молитва в рок-обработке примерно так: «Отче наш на небесах-ах-ах-ах, да святится имя Твое-е-е-е…»

Кое-кто склонен был считать, что творчество отца Скотта граничит с богохульством. Тем не менее, никто не мог возразить против основной приводимой им в качестве контраргумента цитаты: «Бог есть любовь, а не похоть. Бог есть прощение, а не мщение». Кроме того, отец Скотт не уставал напоминать окружающим, что Бог везде и во всем, в великом и в малом. В общем, его посчитали не еретиком, подрывающим устои общества, а просто эксцентричным, нестандартно мыслящим священником. Для Лос-Анджелеса это было в самый раз.

Так он и основал свою «Первую церковь живого свинга» — религиозную организацию, целью которой, согласно ее уставу, было провозглашено познание Бога через музыку. Зарегистрировавшись официально, отец Скотт принялся воплощать идеи своей церкви в жизнь. Проповеди, молитвы, псалмы — все это он перекладывал на музыку и исполнял в виде зонгов.

За каких-то несколько лет отцу Скотту удалось собрать немало не облагаемых налогами пожертвований, которых хватило, чтобы построить целый храмовый комплекс из пяти зданий на огороженном участке на улице Франклина, всего в квартале от регионального центра сайентологов. Все здания, находившиеся за забором, скрывавшим от посторонних глаз храм отца Скотта, были оштукатурены и выкрашены в светлые пастельные тона от желтого до розового, плавно переходившие один в другой.

Розовое здание было предметом особой гордости отца Скотта. Он целиком и полностью выделил это помещение под свадебную часовню. Отец Скотт любил свадьбы. Они нравились ему больше всех других проводившихся им мероприятий.

Он хорошо вложился в техническое оснащение этой часовни. Она была оборудована высококлассной аудиосистемой, способной передавать самые сложные, производящие потрясающее впечатление звуковые спецэффекты, и целой батареей видеокамер, которые в автоматическом режиме вели съемку церемоний под всеми мыслимыми углами. Отец Скотт, не стесняясь, называл совершаемые им обряды «высокотехнологичным многопрофильным обслуживанием свадебных мероприятий».

Козырным тузом отца Скотта, помимо всего прочего, была шикарная парковка. На его стоянке можно было разместить больше полутора сотен машин, что изрядно облегчало жизнь, как молодым, так и их многочисленным гостям. В общем, дела у отца Скотта шли в гору. Каждую неделю ему поступали заказы на десяток свадеб. Частенько ему приходилось венчать по две пары в день — утром и после обеда.

Банковские счета росли как на дрожжах. Бухгалтеры и управляющие умоляли его расширить бизнес, открыв вторую свадебную часовню. Эти ограниченные люди никак не могли понять главное: увеличить пропускную способность ритуальных помещений без ущерба для качества церемоний было невозможно.

Отец Скотт собственной персоной и был гвоздем этой «программы». Люди шли не в его часовню, а к нему самому.

Своей музыкой, своим «театром одного актера», своим исполнением он создавал у себя в храме атмосферу ковчега, на котором молодые отправлялись в долгое совместное плавание на поиски Бога в себе и в этом мире.

«Впрочем, сегодняшнюю пару едва ли можно в полном смысле слова назвать молодыми», — подумал отец Скотт, готовя очередную церемонию. Невесте было лет двадцать восемь, а жениху и вовсе здорово за сорок, но дела это не меняло. Отец Скотт был в ударе и намеревался отработать свое по полной программе.

Посмотревшись в зеркало, он проверил грим — ничего лишнего, только легкий тональный крем и едва заметная подводка вокруг глаз, — зафиксировал прическу спреем и вынул из футляра гитару.

Занавес!

Нажав несколько кнопок на пульте, он создал в часовне нужное освещение. Общий свет был приглушен, и лишь прожекторы высвечивали места для молодых и для него самого. Затем из динамиков полилась музыка, отец Скотт шагнул вперед, тронул струны гитары и запел:

— Шалфей, розмарин, тмин и тимьян, Пусть все, кто был тут, запомнят меня…

Майлс сидел среди приглашенных и не без основания предполагал, что может не дожить до конца церемонии.

«Знал ведь я, что не нужно сюда приходить, — мысленно ругал он себя. — Но как, как такая женщина могла полюбить такого кретина, как Дойл?»

Толпа веселых, красивых, хорошо одетых людей, собравшихся здесь для того, чтобы засвидетельствовать любовь Мэрилин к Говарду Д. Дойлу, казалось, готова была хором рассмеяться над несчастным Майлсом.

«Знал ведь я, что не нужно сюда приходить», — повторял Майлс как мантру. Его хваленое спокойствие, словно куда-то испарилось, несчастного адвоката захлестнули столь непривычные для него, а потому болезненные чувства и эмоции. «Мне конец», — подумал он, когда свет в часовне померк. Он услышал гитарные аккорды и завывание какого-то бестелесного голоса:

— Шалфей, розмарин, тмин и тимьян, Пусть все, кто был тут, запомнят меня…

Перед публикой появился дородный мужчина с гитарой наперевес; он был облачен в белый костюм, расшитый блестками, и оттого напомнил Майлсу исполнителей, выступающих в лас-вегасских казино. Человек с гитарой нес свою ахинею, сопровождаемую музыкой, а тем временем за его спиной в такт аккордам раскрылся бархатный занавес. Глазам публики предстали жених и невеста.

Мэрилин была просто ослепительна. Вышитое бисером белое шелковое платье выгодно подчеркивало достоинства ее фигуры, обнажая при этом длинную изящную шею и роскошные плечи. Стоя у алтаря, она сильно напоминала какую-нибудь мадонну с картины эпохи Возрождения.

Стоявший рядом с ней человек в белом костюме и ковбойской шляпе был просто жалок и смешон.

Это была любовь моей жизни…

Человек с гитарой продолжал петь, теперь его сопровождал также аккомпанемент скрипок и щебет невидимых птиц. Публика встретила эту сцену одобрительным гулом. Наконец всем разрешили сесть.

Майлс посмотрел на сидевшего рядом с ним Ригли и заметил, что тот шмыгает носом, готовый вот-вот пустить слезу.

— Какого черта, что это на тебя нашло? — прошипел Майлс, подсознательно желавший сорвать на ком-нибудь свое раздражение.

— Ничего не могу с собой поделать, — хлюпнул носом Ригли. — Не первый год ведь уже работаю в нашем бизнесе, где… где все это заканчивается. Но на свадьбе всякий раз готов заплакать от умиления.

— Слушай, Ригли, неужели это все всерьез? Неужели она не понимает, что происходит? Неужели никто из этих людей не понимает, что творится? — спросил Майлс, обводя злобным взглядом собравшихся гостей. — Не понимаю, просто отказываюсь верить в то, что она любит этого паяца. Неужели вся эта церемония так и пройдет, как по нотам? Неужели их действительно объявят мужем и женой?

— Я, конечно, специализируюсь по разводам, а не по свадьбам, но что-то мне подсказывает, что если она еще не переступила этот рубеж, то находится всего в шаге от него. И, судя по всему, меньше всего ее волнует, рад ты этому или нет, — пробормотал Ригли, вытирая глаза.

Гости затихли в ожидании кульминации церемонии. Майлс тем временем всерьез раздумывал, не броситься ли ему к алтарю и не похитить ли Мэрилин прямо из-под венца, увезя ее, куда глаза глядят. На Дойла он смотрел со смешанным чувством омерзения и ужаса. Чего стоила одна белая ковбойская шляпа — кричащий символ того стиля, который Майлс описал бы одним словом: «деревенщина»! Во всем облике нефтяного миллионера сквозила отвратительная в своей неподдельности