твоя нынешняя жизнь не закончилась и череп не наполнился землей».
Когда человек еще не проснулся, но уже начинает ощущать духовное вдохновение, внутренний голос души побуждает его стряхнуть дрему, серьезнее относиться к мыслям о цели жизни и быть практичным: пока жизнь не подошла к концу, наполнить сознание истинным счастьем – божественной радостью.
Внутренний голос здравого смысла часто выводит человека из ментального оцепенения, побуждая собраться с силами и направить их на осуществление главной цели жизни. Однако человеческая природа такова, что, даже услышав этот голос, большинство людей год за годом продолжают влачить полусонное существование – пока не осознают, что жизнь подходит к концу.
Не оказавшись на пороге смерти, никто не хочет предпринимать решительных шагов для наполнения чаши своего сознания пьянящим вином духа, не решается пить этот эликсир, утоляющий жажду души, стремящейся к самому важному в жизни. День за днем следует с открытым сердцем пить обретенное вино сокрытого бочонка божественной радости.
Как тут не вспомнить Рабле с его оракулом Бутылки? Вообще же образные параллели напрашиваются сами собой нередко. Например, мотивы кругооборота материи в природе и бренности человеческого существования. Мысли такого рода вложены Шекспиром в уста Гамлета, рассуждающего на кладбище о том, что нет никаких помех «вообразить судьбу Александрова праха шаг за шагом, вплоть до последнего, когда он идет на затычку пивной бочки? <...>
У Хайяма этот мотив превращения человека в глину для дальнейших странствий в вещном мире варьируется в нескольких рубаи, скажем, в таком:
А слова Лаэрта во время похорон Офелии: «Пусть из ее неоскверненной плоти / Взрастут фиалки!» Кажутся почти буквальным переводом строк Хайяма «Не раздави в лугах невинную фиалку, / Что родинкой была на девичьей щеке». Правда, чувствуется, что в некоторых стихотворениях у Хайяма речь идет не столько о круговороте материи, сколько о перевоплощении души, о новом рождении – в индийской традиции.
Интересно, что некоторые четверостишия Хайяма подобны пейзажным зарисовкам, а изредка можно столкнуться даже с босхоподобной живописью:
Собственно, вечные темы и мотивы вообще афористичны. «Ты говоришь, вино горчит? Ну что же, / В нем – истина. Она всегда горька» – что это как не
Обращения к виночерпию или к кравчему тоже идут из античной поэзии, посему хайямовское «Эй, кравчий! Принеси вина...» пополняет эту коллекцию образов. Но символизм такого определения порой гораздо шире: «Небесный Кравчий, Чьи уста окрасили рубин, / Лишь тех печалью не вскормил, кого не возлюбил». В другом случае он называет Творца «Предвечный Художник», а то и «кукловод». Строкам
созвучно тютчевское «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые! / Его призвали всеблагие как собеседника на пир...». И, пожалуй, это один из тех случаев, когда символика вина у Хайяма наиболее прозрачна для высокой трактовки.
В произведениях современных авторов тоже достаточно перекличек. Например, выяснению отношений с Богом посвятил многие свои стихотворения Дмитрий Быков.
А у чешского писателя Богумила Грабала есть фраза: «Только когда мы совсем раздавлены, из нас выходит самое лучшее». На сей счет Хайяму известно следующее: «Покуда не истопчешь всех дорог, не выйдет ничего. / Покуда не омоешь кровью щек, не выйдет ничего...» или «Как нужна для жемчужины полная тьма, / Так страданья нужны для души и ума...».
И то, что на первый взгляд полностью противоположно несчастью, неподдельное восхищение ближайшим и доступным – чувствуют и Леонид Аронзон (у которого в этом стихотворении тоже есть соловей): «Мне все доступны наслажденья, / коль всё, что есть вокруг,– они...», и Омар Хайям:
Ценить мгновение, с разной, разумеется, динамичностью и прямотой образов, умеют оба. Аронзон, например, в открытии: «Что счастливее, чем садом быть в саду и утром – утром...»; в стихотворениях «Боже мой, как всё красиво!», «Красавица, богиня, ангел мой...» – и Хайям в строках: «Нежным женским лицом и зеленой травой / Буду я наслаждаться, покуда живой!».
Что есть поэзия Хайяма? Откровение? Завещание? Не исключено, что в «противоречиях» Хайяма, его протеистичности – своеобразная «полифония», призванная отразить как добро, так и зло, показать, что и сущее, и взгляд на него – множественны, неисчерпаемы. С другой стороны, парадоксальна редкостная свобода духа в этих построенных на контрасте четверостишиях – даже когда речь идет о зависимости от судьбы и Творца.
Возможно, что Путь Хайяма, его тайное учение еще предстоит интерпретировать посвященным:
Но, думается, мыслящему – достаточно того, чем одаряет самое непосредственное впечатление от его насыщенных четверостиший.
Рубаи
