страх. Их присутствие наполняет душу кротостью и покоем, радостью и доверием, и они возбуждают такую любовь к Божественному, что хотелось бы покинуть жизнь и последовать за ними в вечность.
Наоборот, появление злых духов наполняет ум тревогой. Они появляются с шумом, как молодые невоспитанные люди. Они внушают отвращение к отшельнической жизни. Они влагают в сердце тонкие нечистые пожелания, возбуждают отвращение к подвигам и колеблют в душе лучшие намерения.
«Наконец, — заключает он свое поучение, — когда посещают тебя видения, которые тебя изумляют, если страх перед ними исчезает вдруг и чувствуется радость, доверие и любовь к Богу, — это признак святости являющегося Духа. Если, наоборот, видишь призраки, которые представляют тебе мирские предметы или внушают сильный страх, то это искушение злых духов».
Он мог наставлять так своих учеников, как опытный человек, — он, вытерпевший столько преследований со стороны злых духов и так мужественно одолевший их оружием веры. Он много распространялся об этом предмете, потому что к этому времени пустыни стали как бы полями битв в той войне, которую демоны объявили пустынникам, и он разоблачал своим ученикам различные демонские уловки, чтобы их закалить в борьбе против врага. Он также поверил им несколько искушений, которые он сам вытерпел. Из них видно, что демон не всегда нападал на него открыто, но то под видом пустынников, то под видом призрачного света, то под другими, менее на вид подозрительными формами, которые, быть может, обманули бы всякого другого — менее, чем он, опытного — и которые он всегда умел различить, озаренный Божественным Духом. Это слово Антония произвело сталь сильное впечатление на его учеников, что они были воодушевлены необыкновенным религиозным рвением. Но в то время, как он увещевал их стремиться вперед, его мудрость, равная его рвению, понуждала его также не терять из виду и самого себя. Он часто удалялся из их среды, чтобы наедине заниматься делом спасения души своей. И переходя последовательно от уединения к подвигам милосердия, он подкреплял себя уединенной молитвой и затем подавал людям от своего духовного изобилия.
Он узнал через явление ему одного небесного духа, какую жизнь он должен сам вести. Однажды, искушаемый духом уныния и терзаемый разными помыслами, он пожаловался Богу, что это смущение мешает его спасению, и просил Бога внушить ему, что ему делать. После этой молитвы он вышел из своей кельи и увидел колоду, совершенно на него похожую, как будто это был «другой он». Этот «он» сидел, занимаясь плетением циновок из пальмовых листьев; потом покидал работу, чтобы совершить молитву, после которой снова принимался за труд и затем снова покидал его, чтобы начать молитву. Это был Ангел, который явился к нему под этим образом и сказал, чтобы он действовал так же, так как тогда только будет спасен. Это наставление послужило ему правилом поведения. Он стал сообразоваться с ним, переходя последовательно от молитвы к ручному труду и от труда к молитве, хотя можно сказать, что он, собственно, никогда не прерывал молитвы, так как и вовремя работы всегда возвышал ум к Богу.
Обыкновенным занятием его после этого явления Ангела было плетение циновок. И все вообще отшельники много в этом упражнялись, так как, производя этот труд сидя, они могли легче сохранять внутреннюю сосредоточенность. Но он также иногда возделывал землю и работал в садах.
Мы уже видели, что он принимал пищу лишь после захода солнца. Он проводил время от времени по пяти дней без всякой пищи и после столь долгого поста довольствовался маленьким хлебом, который размачивал в соленой воде. Когда он состарился, ученики добились от него позволения приносить ему ежемесячно олив, зелени и масла.
Часто ему случалось проводить в молитве всю ночь; или, отдохнув до полуночи, он подымался и молился с воздетыми руками до восхода солнца или даже до трех часов вечера. Он находил столько радости в этом святом занятии, что, когда наступал день, он восклицал:
— Солнце, солнце, зачем встаешь ты развлекать меня своими лучами, как будто ты выплываешь только для того, чтобы скрыть от меня блеск Истинного Света!
Касьян, передающий эту черту из жизни Антония, прибавляет, что преподобный говорил: молитва инока несовершенна, когда, молясь, он чувствует и сознает сам, что молится. Это доказывает, насколько в своих молитвах Антоний поднимался выше чувств.
Сладость, которую он тогда испытывал, внушала ему такое равнодушие к заботам о плоти, что он смотрел на пищу и на питье как на грустную необходимость, которой он уступал с сожалением. Ему даже было стыдно чувствовать, что он не может совсем убить ее в себе. И иногда, готовясь сесть за стол с братией, он оставлял их или для того, чтобы вовсе ничего не есть, или чтобы принять пищу одному, смущаясь делать, это перед другими.
Все течение жизни его было сурово и трудолюбиво. Но это не мешало ему относиться очень снисходительно к другим, особенно относительно телесных подвигов, хотя он считал их весьма полезными. Он хотел, чтобы их принимали на себя с осторожностью, особенно молодые отшельники; и говорил при этом, что если действовать без такой рассудительности и руководиться в назначении подвигов собственным мнением, они подвергаются опасности впасть, в прелесть. Во время одного совещания его с несколькими пустынными старцами был возбужден вопросе добродетели, наиболее способной предохранить пустынника от козней врага и наиболее верным путем довести его до совершенства. Одни говорили, что это — посты и бдение; другие — равнодушие ко всем предметам; третьи — удаление в глубь пустыни; наконец, четвертые утверждали, что это есть милосердие к ближнему. Выслушав всех их, преп. Антоний решил, что эта добродетель есть смиренная тайна своих подвигов.
«Хотя все добродетели, названные вами, — говорил он, — необходимы для тех, кто хочет приблизиться к Богу, однако, так как мы видели падения некоторых людей, обладавших этими добродетелями, то не можем сказать, чтобы в них заключался главный и безошибочный способ достичь цели. Мы часто видели пустынников, одних — строго соблюдавших пост, других — любителей уединения, третьих — подвижников полной нищеты, еще иных — которые всем сердцем предавались делам милосердия; и между тем они подвергались прелести и тяжко падали, потому что не скрывали своих подвигов в добре, которое совершали».
В таком расположении духа он, хотя его аскетические подвиги и были очень велики, без зависти и без труда уступал в этих подвигах тем, которые подвижничали больше его. Главной его заботой было возрасти в любви к Богу. И в этом он стал настолько совершенным, что ему приписывают такое дивное слово: «Я больше не боюсь Бога, но я Его люблю». Он говорил эти слова не из ложного хвастовства, но в восторге любви и в бесхитростном порыве той горячей нежности к Богу, которой была объята его душа.
Он дал блистательные доказательства этой любви, когда император Максимин возобновил гонение на церковь. Желание выразить свою любовь к Христу повлекло преподобного в Александрию или для того, чтобы принять там мучение, или, по крайней мере, чтобы помочь исповедникам мужественно стоять за Христа. Он побуждал также других отшельников к тому же поступку и говорил им: «Пойдем на эту славную битву наших братьев, чтобы вынести ее вместе с ними, или, если нам не выпадет такого счастья, то чтобы быть зрителями их мужества». Несколько иноков присоединились к нему, и так как он не мог сам предать себя мучениям, то служил христианам, приговоренным к работам в шахтах или содержимым в тюрьмах, и следовал за ними, когда их вели к допросу, с неослабевающим рвением убеждая их стойко выносить пытки.
Судья, видя, насколько убеждения отшельников утверждали христиан в их вере, запретил им оставаться в городе. Не все исполнили это приказание, большая часть спряталась. Но Антоний на следующий день встал на возвышенное место, чтобы гонитель при своем проходе мог лучше заметить его.
Хотя тот и увидал Антония, однако Бог не попустил, чтобы его захватили, так как хранил его для выполнения Своих планов в уединении пустыни. Антоний продолжал служить мученикам до кончины святителя Петра, патриарха Александрийского, который был последним страдальцем в это гонение. И только тогда вернулся в свой монастырь, чтобы там предаться одному роду мучения, продолжительность которого делала его равным с пытками, которых ему не пришлось принять в Александрии.
С большим еще, чем прежде, рвением Антоний вернулся к своим аскетическим подвигам, возбуждая себя к ним памятью о муках святых, которых он только что был свидетелем. Он снова заключился, решив не выходить более и не принимать никого в месте своего уединения. Но он не мог помешать тому, чтобы к нему не шли со всех сторон. И Бог творил через него чудеса для тех, которые прибегали к помощи его молитв, хотя он и не показывался таким людям и даже не говорил с ними.
Между прочим, один военачальник по имени Мартиниан, дочь которого была мучима дьяволом, пришел к нему и долго стучал у его дверей, заклиная его испросить у Бога ее избавление. Антоний не открыл ему и
