Ведь для того чтобы при мне упал хотя бы один волос с головы моей любимой Аликс, меня надо убить!.. Может быть, они уже договорились промеж себя и до этого?.. Что-то дядюшка сегодня расхрабрился… Наверное, вспомнил про крики в Москве во время антинемецкого погрома – «Да здравствует Николай Третий!»… Это, конечно, не отступать перед натиском германцев – угрожать при живом Государе его Супруге!..»
Николай никогда не боялся за собственную жизнь, он считал, что всё «в руце Божьей». Но угроза его жене и, видимо, сыну и дочерям взбесила его, хотя он ни единым движением не дал этого понять великому князю. Его дальновидный ум сразу сопоставил вечернее приглашение на тет-а-тет в вагон Николаши, уход свитского поезда с большей частью верного ему Конвоя рано утром из Барановичей, мощные фигуры личных конвойцев дядюшки, маячившие с другой стороны дверей в салон-вагоне… Он не испугался, на что рассчитывал Николаша, желая заставить его оправдываться и делать глупости. Холодным разумом он мгновенно начал просчитывать варианты. На его лице не отражалось никакого беспокойства, и это было особенно непонятно великому князю.
«Сейчас самое главное – вывести его из состояния истерики… – думал Государь. – Какую же болезненную неуравновешенность оставила их матушка Александра Ольденбургская в наследство своим сыновьям Николаше и Петюше… Петюше, правда, чуть меньше, поскольку он никуда не лезет… А этот алкоголик несчастный… Ведь упади он сейчас в приступе своей алкогольной эпилепсии – его головорезы решат, что я его убиваю, и кинутся на меня… – мысленно усмехнулся Николай. – Да, его надо отвлечь привычными для него военными рассуждениями, показать, что я не собираюсь немедленно гнать его… Главное – спокойно уехать сегодня отсюда… Видимо, их заговор не совсем ещё завершён, иначе что-то донеслось бы до меня… Да и Николаша не вёл бы себя так глупо!..»
Государь снова посмотрел в сумасшедшие глаза великого князя, и его спокойный взгляд, очевидно, стал укрощать бешенство, исказившее черты лица Николая Николаевича.
– Ты знаешь, я решил вместо Янушкевича назначить тебе начальником штаба генерала Алексеева, – нисколько не покривив душой, бесстрастно, как и прежде, сообщил царь Верховному Главнокомандующему.
В глазах великого князя сквозь злобу забрезжила какая-то мысль. «Если Ники не втянулся в ссору и не стал оправдываться, – пришло в голову великому князю, – значит, у него есть какие-то серьёзные аргументы против моего друга Джунковского… Да и армия сейчас, пожалуй, ещё не готова к смещению монарха из-за слухов об Александре и Распутине. К тому же он сейчас явно намекнул, что не собирается смещать меня, а подкрепит популярным генералом… Да, сейчас надо кончить дело миром, а потом посмотрим, чья возьмёт… Ведь Алексеев, как мне кто-то говорил, такой же друг Гучкова, как и приставленный мною к Ники Поливанов… Надо будет только эту бумагу Джунковского пошире распространить среди общественности, в Думе, перепечатать намёки из неё в газетах… Не забыть дать команду военной цензуре не вмешиваться, если что-то подобное будет появляться в печати!.. Ха-ха, – злобно подвёл свой итог Верховный Главнокомандующий, – мы его очень скоро переиграем!..»
Маска злости на лице Николая Николаевича вдруг совсем разгладилась, в его глазах встали слёзы.
– Господи! Прости мя, грешного! – бухнулся великий князь прямо со стула на колени перед иконой, висевшей на стене вагона, и истово перекрестился перед ликом Богородицы. – Прости меня, Ники, что дал Лукавому внести искушение в мою душу, – повернулся он затем на коленях в сторону Государя и попытался через стол своими длинными руками-клешнями схватить руку Николая для поцелуя. Государь, привыкший к истерическим переходам настроения своего дядюшки от злобности к умильной слащавости, успел отдёрнуть руку.
Великий князь зарыдал.
Царь не стал его успокаивать, как бывало раньше, а устало поднялся из-за стола и спокойно сообщил хозяину вагона:
– Пойду немного разомнусь перед отъездом… Да и дождь, кажется, уже закончился…
Открывая дверь, ведущую через тамбур на улицу, Ники обернулся и обыденным тоном сказал:
– Если хочешь – присоединяйся ко мне… Поговорим о том, кому передать Северо-Западный фронт после прихода к тебе Алексеева…
Коленопреклонённый гигант, возвышаясь над столом, согласно кивал царю головой. Он был счастлив, что пока, по его мнению, всё осталось как было. Самоуверенный великий князь и предположить не мог, что добрый Ники сегодня навсегда выбросил его из своего сердца.
65
Август выдался в Петрограде грозовым и шквалистым. То и дело блистали молнии и гремели громы или невесть откуда набегали тяжёлые облака, разряжались короткими косыми дождями, и небо снова становилось голубым и радостным. В такие дни посол Франции Морис Палеолог приказывал закладывать вместо тяжёлой и глухой кареты лёгкую коляску с поднимающимся верхом. А под ясным небом господин посол любил ехать не спеша, любезно поднимая свою посольскую треуголку в ответ на приветствия встречных знакомых и малознакомых, благосклонно принимая энтузиазм толпы, узревшей воочию главного представителя Антанты в России, каковым сам себя считал Палеолог.
Мягкие рессоры плавно несли коляску по торцам Французской, затем Дворцовой набережной, солнце стояло ещё высоко, и к дворцу великого князя Павла Александровича на Английской набережной господин посол прибыл в разгар сияния дня. Всю неблизкую дорогу от посольства до дворца Палеолог размышлял, почему графиня Гогенфельзен, жена великого князя Павла, вчера поздно вечером сама телефонировала господину послу, приглашая его на сегодня к ней обедать, и при этом настойчиво требовала согласия Палеолога, намекая на то, что с ним очень хотели бы поговорить…
Дворцовый швейцар, в красной ливрее, расшитой золотом, и шляпе с золотым позументом, принял плащ, треуголку и трость господина посла, выкликнул зычным голосом на верх лестницы, где стоял точно так же одетый лакей, о прибытии чрезвычайного посла и полномочного министра Франции.
В гостиной было совсем немного людей, которые почти потерялись среди тёмно-синих шёлковых обоев, картин в тяжёлых рамах и обилия китайских и севрских ваз с цветами и без них. Все были хорошо известны послу, а с некоторыми из присутствующих у него сложились даже особо доверительные отношения. Хозяйка с хозяином дома сразу подошли к новому гостю и сердечно приветствовали его. За ними потянулись и остальные.
Среди гостей была фрейлина Императрицы Анна Вырубова, красивая, дебелая и пышноволосая, с большими наивными голубыми глазами на круглом лице, сильно прихрамывающая после железнодорожной катастрофы, в которую она попала в январе нынешнего года. Тогда она чуть не умерла от ран и переломов костей, но, по свидетельству очень многих достойных уважения людей, была чудесным образом вытащена с того света мистической силой Григория Распутина. Подошли поздороваться старый князь Виктор Сергеевич Кочубей, второй человек после графа Фредерикса в министерстве Двора и уделов. По роду службы он часто замещал в заседаниях Совета министров своего немощного шефа, который начинал от старости заговариваться и не узнавал знакомых лиц. Подошёл старый друг и один из надёжнейших информаторов посла депутат Государственной думы Михаил Стахович. Но главный интерес для Палеолога представлял великий князь Дмитрий Павлович, сын хозяина дома, о котором посол только что узнал, что он сегодня утром прибыл специальным поездом из Ставки. «Может быть, его устами великий князь Николай Николаевич хотел пожаловаться мне об освобождении его от Верховного главнокомандования?» – подумалось послу.
Хозяйка дома сразу подхватила Палеолога под руку и повела его в столовую. За ними тронулись и все остальные. На ходу графиня Гогенфельзен прошептала гостю на ушко, что её супруг расскажет потом послу, почему Дмитрий вернулся из Ставки. Оказывается, любимец Царской Семьи, как только приехал утром, сразу запросил аудиенцию у Государя, но ответа до сих пор нет, хотя дворецкий великого князя через каждый час телефонирует в канцелярию Александровского дворца, чтобы узнать, не отдавал ли Его Величество каких распоряжений в отношении великого князя Дмитрия Павловича, но всякий раз ему ничего
