– Я не обсуждала этого вопроса с ней, – резко отозвалась Минни. – Трёхсотлетие Дома Романовых касается всех членов династии, и поэтому решать должен Ники, а не его жена. Ты вовремя разузнал, что празднование именин Аликс начнётся обедней в церкви гвардейских улан, шефом коих она состоит… – немного мягче продолжила она. – И хоть меня пригласили только на парадный завтрак в Александровском дворце, мы с тобой правильно рассчитали, что с Ники будет всего лучше поговорить об этом не за столом, где много ушей, в том числе и Александры. Я улучила момент в церкви, когда он размяк от молитвы, и шепнула ему, что тоже хочу поехать с Семьёй на Романовские дни по Волге и в Москву и что надо взять с собой хотя бы старших великих князей. Представительствовать перед народом должна вся династия, а не только Аликс!.. Впрочем, этого я ему, правда, не сказала, но, надеюсь, он меня понял… – и Мария Фёдоровна вновь улыбнулась с видом победительницы. – Ты знаешь, – продолжала она, – Ники не отвёл глаза и не замолчал, как он это делает, когда не согласен с чем-то и хочет отказать. Он очень мило прошептал мне на ушко: «Об этом мы поговорим позже…» Я его хорошо знаю. Этот ответ означает нашу победу, и мы поедем, поедем по Волге и в Москву вместе с ними. И эта «гессенская муха»[4] Аликс опять будет в торжественных выходах тащиться во второй паре, после меня с Ники, и завидовать моим фамильным бриллиантам. Пока я жива, никогда их ей не отдам, хотя Ники и намекал уже на это!..
– Я тебя поздравляю! Но, Минни, почему ты так рано покинула Царское? Ведь парадный завтрак, наверное, только-только закончился? – простодушно удивился князь.
– Я ушла, когда переходили в гостиную к Аликс пить кофе. За столом Ники не возобновлял разговора, но мог начать его при Аликс или ещё ком-то. Вот я и убежала с бала, как Золушка, а вместо туфельки оставила принцу его сестёр Ольгу и Ксению[5], – весело блеснула синими глазами старая императрица.
– Очень хорошо! – одобрил Жорж. – Ты молодец, что мало-помалу снова забираешь его в свои руки. А то он совсем перестал обращать внимание на своих родственников… Мне говорили, что он не только не удовлетворяет материальные просьбы старших великих князей за счёт ведомства уделов, но стал, как и Аликс, весьма холоден к Элле.
– Как же, как же! – живо откликнулась Мария Фёдоровна. – Ведь эта святоша осмелилась выговаривать Аликс и ему самому о неприличной связи Семьи самодержца со старцем Распутиным[6]. Хотя сама при живом муже изрядно веселилась с его братом Павлом и ушла из мира в свою Марфо-Мариинскую обитель вовсе не оттого, что бедного Сергея разорвало бомбой анархиста Каляева[7], а потому, что красавец Павел женился на этой дуре Пистолькорс.[8]
– Ты знаешь, что я тоже не одобряю всех этих глупых сплетен о Распутине. А потом… Во-первых, Лёля Пистолькорс совсем не дура, а красавица, в которую была влюблена половина гвардейских офицеров, да, кстати, и твой сын Ники тоже, – осмелился возразить супруге старый бонвиван, – а во-вторых, Элла была вольна развлекаться с кем хотела, если её муж терпеть не мог женщин, но обожал молоденьких красивых адъютантов…
– Фи, Жорж, ты становишься несносен! – капризно надула губки маленькая женщина. – Вместо старых сплетен давай лучше вернёмся к тому, как нам воспользоваться добротой и отходчивостью Ники и его теперешним хорошим настроением, чтобы решить самую главную проблему для меня…
– Ты имеешь в виду венчание на царство любимого сына Михаила? – неловко пошутил прямолинейный грузинский князь. Он хорошо знал тайные струны души Марии Фёдоровны, её безумную любовь к младшему сыну и не разделял её, находя великого князя Михаила Александровича довольно пустым и вздорным человеком, в котором сызмалу не было воспитано столь необходимое члену царской фамилии чувство ответственности. Более того, генерал-адъютант царя, хорошо знающий кухню власти в Северной Пальмире, не одобрял широко распространённых в свете слухов о якобы неразвитости и малой образованности Николая, о его слабом интересе к государственным делам и каком-то особом коварстве. Он по-своему любил Государя Императора и жалел его.
Минни почувствовала внутреннее сопротивление Жоржа и обиделась.
– Если ты так грубо говоришь о моём сокровенном желании, которое, кстати, разделяют многие в Семье Романовых, а кое-кто и при Большом Дворе, то я думаю прежде всего о благе империи, о том, что на троне должен находиться не безвольный и застенчивый человек, который не в силах обуздать свою жену и заставить её уважать – как это будет по-русски? – свою свекровь, – вспомнила русское слово датская принцесса Дагмара, прожившая в России четыре десятилетия и всё ещё говорившая с акцентом, – а просвещённый Государь, который мог бы открыть дорогу реформам и сделать страну подобием Англии…
– …или Дании, – со смехом возразил князь Шервашидзе. Он отнюдь не придерживался столь же либеральных взглядов, как его супруга, и находил, что самодержавный строй лично ему и его Минни создавал максимальный комфорт. Поэтому он добавил: – Напрасно некоторые твои родственники и их друзья в высшем свете так стараются ради конституционной монархии британского образца в России. Русские мужики – это не законопослушные англичане, а непристойная Дума – не спокойный английский парламент… Если Ники или Михаил дадут России конституцию, то от наших привилегий и поместий очень скоро ничего не останется. Вспомни, Минни, девятьсот пятый год, когда Ники подписал этот проклятый Манифест![9] Сколько поместий по всей России и на Кавказе сгорело тогда?! А эта болтливая Дума, с трибуны которой льётся столько грязи на династию! Нет, уволь меня от этих конституционных мечтаний!..
– Ну хорошо, Жорж, – деловито прервала его Мария Фёдоровна, – мне нужно решить, как воспользоваться сегодняшней маленькой победой и добиться у Ники отмены всех его грозных распоряжений из-за дурацкой женитьбы Миши на этой дважды разведённой дамочке из Москвы…
– А что? Государь всё ещё гневается на своего брата? Ведь Ники очень отходчив, и прошло столько месяцев после того, как Миша тайно обвенчался в Вене с этой Вульферт, – участливо спросил Шервашидзе. – Мне казалось, что Ники вот-вот разрешит ему вернуться в Россию и вернёт все чины и должности…
– Ники недавно говорил мне, что не может Мише простить, что тот дал ему обещание не жениться на этой низкой особе, но нарушил его буквально за несколько месяцев до празднования юбилея династии и тем самым дал новый повод для насмешек всех Дворов Европы, да и наших врагов в России тоже… Но я думаю, что за неуступчивостью Ники стоят происки Аликс против Мишеньки. Это она настраивает его против Семьи, против брата и меня. Она чувствует, что Михаила в Семье и свете любят больше, чем Ники, и хочет теперь использовать его оплошность с женитьбой на разводке, чтобы навсегда изгнать его из России. Но я не допущу этого!.. – взорвалась вдруг вдовствующая императрица. Черты её красивого лица исказила злость, синие глаза потемнели и словно метали искры. Она мгновенно приобрела тот облик, из-за которого её называли иногда в семье за глаза «Гневная».
– Ради Бога, Минни, не волнуйся! Мы что-нибудь придумаем, чтобы помочь Мишеньке… Ну, хотя бы надо пригласить Ники вместе с Аликс к нам на обед… – ласково стал утешать супругу Шервашидзе, но, заметив, как дёрнулась Мария Фёдоровна при новом упоминании о ненавистной невестке, торопливо добавил: – Александра, конечно, скажется больной и не придёт, а на Ники ты снова сможешь оказать влияние. Ведь он так обожает тебя!
2
Чудным майским утром Николай возвращался домой из Берлина, со свадьбы дочери своего кузена Вильгельма[10] Виктории-Луизы с Эрнстом-Августом Брауншвейгским. Как всегда по дороге домой, к Царскому Селу, впечатления от путешествия уходили на второй план, хотя блеск государственной свадьбы ещё стоял в глазах, а возвращались заботы, оставленные дома. Они особенно нахлынули, когда во время утреннего чая в вагоне генерал-лейтенант Мосолов, сообщая о распорядке предстоящего дня, доложил, что вдовствующая императрица намерена сегодня днём прибыть в Александровский дворец на обед и попрощаться перед своим отъездом тем же вечером в Англию.
