'Щи? — пресек эту шовинистическую тираду пан Тадеуш. - Да щи - польская еда. Щи в Польше издавна ели'.
'Издавна, из говна — кто считает? Но опохмеляться кислыми щами только в России умеют'.
'Да что вы, Константин, глупости говорите!? Щи! Да вы пойдите хоть в Польский клуб — там меню на двести названий!'
'Ну и что, что двести? А одних расстегаев сколько сортов в дореволюционной России было? С визигой, скажем, или с чем еще. А в вашем Польском клубе я был. Оторвались, прямо скажу, в эмиграции от славянской кухни-кузины. И что там оригинального? Разве что рыба хороша, да и та — по-жидовски'.
'Что вы хотите этим сказать?'
'Ничего не хочу сказать. Хочу сказать, что клуб — польский, а рыба — по-жидовски!'
'Ну и что? Где противоречие?'
'Нигде. По-жидовски. Лучшего ничего не придумали!'
'Я, между прочим, сам еврей', — в воцарившейся паузе неожиданно строго объявил пан Тадеуш.
'А я, вы хотите сказать, антисемит? Так что ли? Нет, Тадеуш, вам не удастся так просто выкрутиться из спора славян между собою. Рыбу-то, между прочим, ваши поляки сами назвали: по-жидовски. Не по- еврейски, а вот именно по-жидовски'.
'Не вижу в этом ничего предосудительного. Еврей по-польски называется жидом. В польском языке для еврея и слова другого нет'.
'Вот-вот. Знаю я эту лингвистику! — Костя побарабанил пальцами по столу. — Ты знаешь, Тадеуш, как меня эти басурмане сегодня прозвали?' — с неожиданной обидой в голосе сказал он, мотнув головой в сторону садика.
'Как?'
'Фунгофил! Слыхал? Фунгофил!'
В этот момент послышался осторожный стук в кухонную дверь, даже не стук, а постукивание, даже поскребывание, как будто ветка куста, прижатая ветром, скреблась о дверь. В дверях стоял Антони.
'Я решил приходить для извинения за пертурбацию вашего кредо как фунгофила', — сказал он, помявшись, со сконфуженной улыбкой на своем бородатом лице вечного студента.
При слове 'фунгофил' Костя невнятно выругался и, переглянувшись с Тадеушем, развел руками, полубеспомощно, полупригласительно. Присев на краешек стула и испуганно оглядев представшее перед ним застолье, Антони сбивчиво стал извиняться за 'дистурбацию столового интима'; из его русифицированных англицизмов следовало, что явился он, чтобы выразить свою 'конфузию' по поводу эпизода с раздавленным подберезовиком. Он заверял Костю, что разделяет приверженность к любому направлению вегетарианства; пускай это грибоедство грозит отравлением желудка, но этот буддистический путь самоубийства через пожирание ядовитых поганок, по его личному мнению, благороднее уничтожения белых шариков в крови у других путем сбрасывания атомной бомбы. Он уже поднялся, чтобы идти, когда Костя потянул его за локоть.
'Других-то к пацифистскому самоубийству легко поощрять, а сам-то готов попробовать?' — подталкивал его Костя к столу.
'Что попробовать?' — в замешательстве бормотал вежливый Антони.
'А гриб. Ядовитый гриб. Подберезовик сам-то готов вкусить?'— со злорадным блеском в глазах прервал его бормотание Костя. Поняв, к чему клонит кухонный заседатель, англичанин побледнел. Он заметался, стал делать вид, что ни слова не понимает по-русски, стал повторять слово 'аллергия' и вообще вести себя как разоблаченный пророк и провокатор.
Но Костя уже пододвигал ему стул, хлопал дверцей холодильника, и через мгновение Антони обнаружил у себя в руке вилку, с которой свисал, как черный выдранный из глазниц зрачок, склизкий сморчок подберезовика. В другую руку Костя совал ему стопку водки.
'Ну как, страшно? Страшно брать в рот ответственность за спасение мира лично на себя — не жалея живота своего, так сказать, пацифистского? — приговаривал Костя, подмигивая Тадеушу. — Или ты за производство водородной бомбы путем концентрации перекипяченной тяжелой воды из-под чайной заварки?'
'Я против!' — выдавил из себя Антони. 'Против чего?'
'Против бомбы'.
'Тогда ешь немедленно гриб!'
'Гриб — не могу'. — Кадык Антони дрогнул в тошнотворной судороге.
'Значит, ты предпочитаешь атомный гриб грибу маринованному? А тяжелую воду, значит, столичной водке?' — напирал на него Костя.
'Нет', - твердо проговорил Антони, и трясущейся рукой отодвинул от себя стопку, а рядышком на тарелочку аккуратно положил вилку со сморчком.
'Нет! Нет! Чего вы все отнекиваетесь?' — зло повторял Константин, расхаживая кругами по кухне.
'В выборе между грибом и бомбой, если я одно не предпочитаю, не следует, что я другое предпочитаю', — осторожно защищался Антони.
'Бросьте вы эти средневековые силлогизмы! Ты же сам сказал: лучше ядовитый гриб съесть самому, чем травить хиросимских младенцев радиацией, так? Тогда пей и закусывай немедленно подберезовиком!' - Костя был неумолим.
'Не могу', — промычал Антони, поднеся было вилку ко рту, и снова опустив ее на тарелочку со зловещим лязгом.
'Не могу? — зло передразнил его Костя. - А я могу? Я могу? Если я могу, почему же ты-то не можешь? Это, получается, не борьба за мир, а двойные стандарты!'
'Каждый апроксимируется к борьбе за мир своими пацифизмами, — пытался достичь компромисса Антони. — Пусть русский народ протестует против милитаризма водками и грибами. А мы будем односторонне разоружаться'.
'Мы, значит, можем спиваться к чертовой матери водярой, ослабляя наш вооруженный потенциал и мужскую потенцию, пока вы будете тут пузо надувать тяжелой водой, превращаясь в самую мощную на свете водородную бомбу? Какая тут может быть, к черту, разрядка с детантом?' — возмущался Костя.
'Я больше не буду', - выдавил из себя Антони.
'Чего не буду?'
'Пить перекипяченную воду, — как провинившийся школьник, сказал Антони. — Но вы тоже должны запретить самовар'.
'С какой такой стати я буду запрещать самовар?'
'Самовар кипит!' — афористично констатировал Антони.
'Конечно, кипит. И, главное, шумит. Вначале поет, а потом шумит. Когда самовар шумит, вода, значит, кипит белым ключом', — начинал заводить излюбленную шарманку Костя.
'И тут надо пить чай', — как заученный урок, подсказал Антони.
'И тут надо заваривать чай', — уточнил Костя.
'А самовар шумит. Чай пьют, а самовар дальше шумит', — с хитрой миной продолжал подсказывать Антони.
'Ты к чему клонишь?' — насторожился Костя.
'Я видел в фильмах Чехова. Три сестры. Пьют чай. А самовар шумит. Заварили. Потом подлили. Опять шумит. Опять подлили. Опять заварили. А самовар кипит. Уголь красный. Дым идет. Или пар. Шесть часов кипит, а может, и целые сутки — перекипяченной водой. Сколько лет самовару на Руси?' — вдруг прямо спросил он Костю.
'Да тысячу лет будет. С татарского ига', - задумался тот.
'А?! — вдруг встряхнулся пан Тадеуш. — Понял! Я понял к чему пан Антони клонит. За тысячу лет этого самоварного чаепития весь русский народ, по вашей же. Костя, теории, превратился в водородную бомбу!'— От этой жуткой мысли его лоб покрылся потом.
'А вам, полякам, только русский народ обвинять, — пробурчал Костя. — Как будто сами чая не
