глазах мелькает тот же мрачный, ужасный свет, как когда-то… Никогда я не буду ничего'знать о Жозефе, никогда я не узнаю тайны его жизни… И может быть, именно эта неизвестность и привязывает меня к нему…
Жозеф смотрит за всем домом, и все в образцовом порядке. У нас три гарсона, которые услуживают посетителям, и одна прислуга, которая готовит и убирает квартиру, и все идет отлично…
Это правда, положим, что в три месяца мы переменили четырех служанок… но как требовательны, неряшливы и развращены служанки в Шербурге! Нет, прямо невероятно, просто отвратительно!
Я восседаю за кассой, за прилавком посреди цветных бутылок. Я сижу здесь также для парада и для беседы с посетителями. Жозеф хочет, чтобы я была хорошо одета, он мне никогда не отказывает в покупке того, что может сделать меня красивее, и он любит, чтобы по вечерам я являлась в маленьком декольте. Нужно зажечь посетителя и потом поддерживать в нем постоянное удовольствие, постоянное желание моей особы… Есть уже трое крупных квартирмейстеров, двое или трое морских механиков, служащих в эскадре, которые за мной настойчиво и усиленно ухаживают. Конечно, чтобы мне понравиться, они тратят много денег. Жозеф особенно внимателен к ним, потому что они ужасные забияки. Мы взяли также четырех пансионеров. Они едят вместе с нами и каждый вечер покупают, конечно, на свой счет вино и ликер, которые пьют все… Они очень галантны со мной, а я подзадориваю их, сколько могу… Но дальше одобрений взглядами, милыми улыбками и туманными обещаниями не пойду… Впрочем, я не думаю об этом. С меня вполне довольно Жозефа, и я только потеряла бы, если бы даже мне пришлось изменить ему с самим адмиралом… Черт возьми, такой это сильный человек! Очень мало молодых людей могут так удовлетворять женщину, как он… это странно, в самом деле… хотя он очень некрасив, я не нахожу никого таким красивым, как Жозеф… Он въелся в мою кожу, да… И когда подумаешь о том, что он всегда жил в провинции, что всю жизнь он был простым крестьянином, то невольно спрашиваешь себя, где он мог научиться всем этим тонкостям и порокам?
Но больше всего Жозеф успевает в политике. Благодаря ему маленькое кафе, вывеска которого днем своими большими золотыми, ночью громадными огненными буквами — «Французской армии» — блестит и горит на весь квартал, сделалось официальным местом свидания для всех наиболее значительных антисемитов и наиболее шумных патриотов города. Последние приходят сюда брататься с унтер-офицерами армии и флота. Тут были уже и кровавые драки, и несколько раз по самым ничтожным поводам унтер- офицеры обнажали свои сабли, угрожая заколоть воображаемых изменников… В тот вечер, когда Дрейфус возвратился во Францию, я думала, что маленькое кафе рушится от криков: «Да здравствует армия» и «Смерть жидам!» В этот вечер Жозеф, который уже был популярен в городе, имел колоссальный успех, Он влез на стол и вскричал:
— Если изменник виновен — посадить его на корабль и отправить обратно! Если он невинен — расстрелять его…
Со всех сторон понеслись крики:
— Да, да… Расстрелять его! Да здравствует армия!
Это предложение довело энтузиазм до бешенства. В кафе слышны были только дикий рев, бряцанье сабель и удары кулаков по мраморным столикам. Некто, пытавшийся что-то сказать, неизвестно что, был ошикан, и Жозеф, бросившись на него, ударом кулака разбил ему губы и вышиб пять зубов… Избитый ударами сабли, растерзанный, весь залитый кровью, полумертвый — несчастный был выброшен, как негодный сор, на улицу, все при тех же криках: «Да здравствует армия! Смерть жидам!» Бывают минуты, когда я начинаю чувствовать страх в этой атмосфере убийства между всеми этими зверскими лицами, пьяными от выпитой водки и от жажды убивать… Но Жозеф меня успокаивает:
— Это пустяки, — говорит он, — это нужно для дела…
Вчера Жозеф вернулся с рынка в очень веселом настроении и, потирая руки, заявил мне:
Дурные вести. Говорят о войне с Англией.
Ах, Боже мой! — воскликнула я. — Неужели будут бомбардировать Шербург!
Браво! Прекрасно! — посмеивался Жозеф… Только мне пришла в голову одна идея… богатая идея…
Я невольно задрожала. Он, вероятно, задумал опять какое-нибудь крупное мошенничество.
— Чем дольше я смотрю на тебя, — сказал он, — тем больше я говорю себе, что у тебя совсем не голова бретонки… У тебя скорее голова эльзаски… Что? Это была бы не дурная картина за прилавком?
Я была разочарована. Я думала, что Жозеф мне предложит какую-нибудь ужасную вещь. Я уже заранее гордилась тем, что буду соучастницей в каком-нибудь смелом предприятии… Каждый раз, когда я вижу Жозефа задумчивым, моя голова мгновенно воспламеняется. Я представляю себе трагедии, ночные нападения, грабежи, обнаженные ножи, раненых людей, хрипящих в лесном кустарнике… А тут дело шло только о рекламе, о маленькой вульгарной рекламе…
Заложив руки в карманы, в лихо надетом берете, Жозеф забавно покачивался передо мной на каблуках:
Ты понимаешь? — настаивал он. — Во время войны… очень красивая, хорошо одетая эльзаска — это воспламеняет сердца, это возбуждает патриотизм… И нет ничего лучше патриотизма, чтобы опаивать людей… Ну, что ты об этом думаешь? Я помещу твой портрет в журналах… и даже, может быть, на афишах…
Я предпочитаю оставаться одетой, как светская дама! — ответила я немножко сухо.
По этому поводу мы заспорили. И в первый раз мы употребили в разговоре друг с другом сильные выражения и бранные слова.
Ты так не важничала, когда сходилась со всяким, с первым встречным мужчиной, — кричал Жозеф.
А ты… когда ты… лучше оставь меня, а то я скажу слишком много…
Развратница!
Bop!
Вошел посетитель… Больше мы ни о чем не говорили… А вечером в объятьях и поцелуях был заключен мир.
Я закажу себе красивый костюм эльзаски из шелка и бархата… В сущности я совершенно бессильна против воли и желания Жозефа. Несмотря на этот маленький порыв возмущения, Жозеф покорил меня, властвует надо мной. И я счастлива при мысли, что я вся в его власти… Я чувствую, что я сделаю все, что он захочет, и что я пойду на все, что он захочет… даже на преступление!…
