далее. Люди науки почувствуют заинтересованность населения в их работе. Научные открытия будут следовать друг за другом все чаще и чаще.
— Ну, нет, — пылко возразила Таисия Петровна. — Жизнь показывает не то. Акционерные общества работают отнюдь не на благо народа. Умнейший человек, живший когда-либо в Англии, написал, что крупная промышленность окончательно отделяет от рабочего науку и заставляет ее служить капиталу.
— Долой прогресс и науку! — в комическом ужасе воскликнул Семенов, делая вид, что затыкает себе уши растопыренными пальцами.
Не обратив внимания на его восклицание, Таисия Петровна продолжала:
— Наука станет двигателем прогресса только в том случае, если ее перестанут отгораживать от народа, когда сам народ создаст материальные условия для претворения проектов в действительность.
— Браво, браво, Таисия Петровна! — иронически поклонился молодой женщине Молас. — Вижу, что вы в Медицинском институте не только трупы препарируете, но и политикой занимаетесь. Отойдите-ка лучше от этого в сторону. Ничего из ваших революционных устремлений не выйдет.
— И не читайте «Исторических писем» Лаврова, — издевательски посоветовал Семенов.
— А я уже прочла их, — тем же тоном ответила молодая женщина, — и вынесла из чтения много для себя поучительного. Но Лавров последнего, а главное, самого нужного слова не сказал. Нужные слова сказаны другими.
— Например? — заинтересованно спросил адмирал.
— Их сказал Маркс.
— О-о! Вы и его читали? — удивился Молас, сердито насупив брови.
Вошел вестовой Сергеева, о чем-то пошептался с ним. Сергеев утвердительно кивнул головой и, когда вестовой скрылся в дверях, радушно пригласил всех в столовую перекусить, чем бог послал.
Таисия Петровна стала отказываться. Ее едва уговорили остаться. Завтрак был непритязательный, но вкусный и сытный: судак в маринаде, яичница-глазунья каждому на отдельной сковородке, жареная украинская колбаса с тушеной капустой.
Молас ел молча, чуть посапывая. Семенов, пропуская под каждое блюдо по нескольку рюмок английской горькой, скоро воодушевился и стал весело рассказывать забавные случаи из своей адъютантской службы.
Пить кофе перешли в кабинет. Таисия Петровна с любопытством оглядывала небольшую комнату. По стенам, сплошь убранным коврами и драгоценными восточными вышивками, было развешано в продуманном беспорядке холодное оружие.
— Это ваша коллекция? — с легким изумлением спросила она. Ей в первый раз привелось видеть такое множество воинского снаряжения.
— Ну уж и коллекция! — усмехнулся Сергеев. — Коллекция предполагает разнообразие собранного в мировых просторах, а тут только клинки отечественного производства, и то не всего, а главным образом Златоуста.
— За что же такая честь Златоусту? — спросил Семенов, прихлебывая кофе.
— Дружба с ним долголетняя у Сергеевых. Эти сабли и шашки всем нашим родом проверены и опробованы. Обратите внимание вот на этот булат, на его высокосортную сталь, высококачественную отделку металла.
Сергеев снял с текинского паласа саблю с золотой рукояткой, потом с японской вышивки — палаш с узорным приспособлением из меди, в котором мог поместиться сжатый кулак, и передал оружие гостям.
Семенов потыкал в стены обнаженные клинки с видом понимающего человека, трижды сгибал их о пол и, наконец, заявил, что они отличаются необычайной прочностью и гибкостью. Потом, вглядевшись в палаш, нашел на его рукоятке дату выпуска — 1822 год, — а на клинке вытравленные кислотой названия городов от Москвы до Дрездена.
— Вот так географический справочник, — восхитился Семенов. — Зачем вам этот путеводитель?
Сергеев не без гордости пояснил:
— Это путь моего деда от Москвы до Дрездена, когда в тысяча восемьсот двенадцатом году он начал в рядах кутузовской армии гнать наполеоновские полчища, вколачивая непрошеным гостям здравые понятия о России. Этот кусок стали дед завещал своим внукам, чтобы мы сохраняли силу оружия, выкованного русскими для русских рук.
Пока он вешал палаш на место, Таисия Петровна сняла с узенького, похожего на турецкую шаль коврика саблю, поразившую ее красотой выгравированных на клинке орнаментов, насеченных золотом.
— Какой чудесный, причудливый узор. Что это?
Сергееву был приятен вопрос молодой женщины, серьезно интересовавшейся не только вопросами общественного строя, но и строгой красотой оружия.
— Узор необычный, — ответил он, — так как был вызван к жизни исключительными причинами. Видите: весь орнамент состоит из георгиевских крестов. Мой отец в Крымскую войну был юнкером флота, дрался за Севастополь с французами и англичанами и получил четыре георгиевских креста. Уже будучи полным кавалером, он продолжал сражаться, выполняя самые рискованные поручения. И тогда адмирал Нахимов сказал перед строем: «Орденский статут не дает мне возможности снова наградить юнкера флота Сергеева по заслугам, а то я украсил бы его грудь еще тремя бантами, чтобы у него был „бант бантов“…»
Эти слова Нахимова стали известны России. Златоустовский завод изготовил и торжественно поднес эту саблю моему отцу…
— А вот эти шашки и сабли, — повернулся он к простенку между окнами, — побывали в руках моих предков под Эрзерумом и Трапезундом. Кое-кому пришлось испытать на себе силу и страсть русского клинка. Без хвастовства скажу, — горделиво оглядел он висевшие шашки и сабли, — что в крепких руках холодное оружие становится горячим. У русских — это правило.
Семенов сочувственно и понимающе кивал головой. Таисия Петровна задумчиво переводила глаза со стены на стену.
— Но ближе всего мне, пожалуй, вот эти кортики, — продолжал Сергеев. — Кортики моего прадеда, деда, отца и мой первый — мичманский, надетый двадцать лет назад. Это все вехи нашей жизни во флоте. Мы ведь род старинный, морской. В ушкуйниках новогородских хаживали. На Балтийское да на Белое море в своих ладьях выплывали. С Петром Первым Азов у турок, Ниеншанц у шведов отбирали. В тысяча восемьсот девятнадцатом году на шлюпе «Восток» с Фаддеем Фаддеевичем Беллинсгаузеном в Антарктиду ходили. В тысяча восемьсот семьдесят седьмом году в экипаже «Константина» у Степана Осиповича Макарова состояли. С ним же, десять лет назад, по Тихому океану и Охотскому морю плавали на броненосцах, крейсерах, канонерских лодках, оберегая наш Дальний Восток от вражеских поползновений.
С интересом слушая пылкую, отрывистую речь Сергеева, Таисия Петровна рассматривала его все более внимательно и пытливо. Наружность морского офицера казалась ей привлекательной. Волевой взгляд, упрямая, тонкая линия рта над русой бородой, резко очерченные скулы и слишком ранние морщины на широком лбу. Энергичное, сосредоточенное лицо, говорящее о натуре мыслящей и незаурядной.
«Но неужели его удовлетворяет такая жизнь — жизнь военного моряка? — подумала она с грустью. — Неужели все эти кортики, сабли и палаши заслонили от него большой, живой мир?..»
К ее изумлению, Сергеев, точно прочтя ее мысли, сказал задумчиво:
— Портит нас море. Мечтателями делает. А ведь жизнь такова, что нашему брату, военному, учиться воевать надо, а не мечтать.
Взгляды их встретились, и Таисия Петровна невольно вся вспыхнула от странного совпадения его дум с ее безмолвным вопросом.
Когда Семенов и адмирал Молас поднялись, чтобы уходить, она, сама не зная почему, сказала:
— А ведь мне, как врачу, придется все же вас выслушать и прописать кое-какие лекарства, иначе доктор Акинфиев разбранит меня за невнимание к его пациенту.
— Согласен на все, если вы еще посидите со мной за чашкой кофе. Хоть и здоров, но приму все ваши лекарства, — шутливо отозвался Сергеев.
Когда остались вдвоем, он сам подогрел для нее на спиртовом кофейнике новую порцию кофе, и разговор их вдруг принял простой, задушевный, почти интимный характер, точно они были знакомы уже много лет, а не встретились в его холостой квартире первый раз в жизни.
