туманными фразами, ссылаясь на строгую секретность. Интересно, а в каком году Толстой свою 'Аэлиту' опубликовал? Не помню. Но старший радист уже посматривает на меня с нездоровым любопытством. Нашёл марсианина. И каналы там не я выкопал. Ой, только не надо тыкать пальцем в ошибки наших агрономов. С кем не бывает?
Мы с Кренкелем битый час терзали его передатчики, пробуя на всех волнах передать несколько строчек зашифрованного мной текста. Тишина. Ну не совсем тишина. В ответ доносились возмущённые вопли, забиваемых чудовищной мощностью сигнала, иностранных радистов. А всего-то придвинулся ближе к усилителю, что бы тот попал под действие моего нимба. Полезная, оказывается, штука, этот нимб. А я им раньше только как фонариком пользовался, когда ночью в сортир ходил. И радисты пусть в сортир идут. Тут им не Лига наций.
Теодорыч стянул с головы наушники, и устало откинулся на стуле.
— Нас, кажется, уже и на Луне слышно, Изяслав Родионович.
Сказать ему? Нет, всё равно не поверит. А мне потом, за разглашение секретной информации, Гиви рога поотщибает. Я сказал рога? Вам послышалось. Конечно же, крылья повыщипает. Только и остаётся надеяться на мастерство и опыт радиста. Умнейший человек, и не скажешь, что в Польше родился. И к своим тридцати годам, успел все севера обойти с экспедициями и зимовками. На 'Цеппелине' летал, и, говорят, споил самого Шнобеля. Но не того, что с динамитом и премией, а который с дирижаблями падает. Или не Шнобеля? Не помню, хотя перед командировкой у Доконта консультировался. Ладно, потом уточню.
— Теодорыч, а может антенна плохая?
— Я её сам делал. — Кренкель посмотрел на меня как на врага народа.
— Тогда ладно, — поспешил я исправить ситуацию, — я то думал она ещё с Копенгагена.
Радист промолчал, закуривая папиросу от зипповской зажигалки, купленной, видимо в Дании. А пепел стряхивал в оригинальную пепельницу, представлявшую из себя перевёрнутую рынду на подставке, и с надписью славянской вязью по ободку 'Сибиряков'. Проследил за моим взглядом и кивнул.
— Оттуда. У капитана на память выпросил. Если тогда винты потеряли, кто рынды хватится?
Да, действительно, кто будет искать небольшой колокол, не самую необходимую вещь на корабле. Так и мы втроём, пропали, и хрен бы с нами. Кто вспомнит, среди прочих, двух обычных архангелов и одного простого полусвятого опричника? Разве что Перун, да и то под сомнением. Отплытие наше в аккурат на Ильин день пришлось, а ему потом по всей стране грозы организовывать. Заметили, что после 2 августа редко, когда громыхнёт? Отдыхает Илюша. Только если сапогом в помешавшего херувима бросит.
Ох, сироты, мы сироты. Связи с базой нет. Да что с базой, с Гиви не могу мысленно связаться. Вот попадалово…. Давеча брился с утра, так порезался в трёх местах. Это при том, что шкуру мою даже турецкие ятаганы не брали. Потому и первым на стену Измаила поднялся. Обижался потом родственник, что город его имени на шпагу взял. Да, а сегодня, вдруг, порезался. Проводим инвентаризацию дальше. Меч, положенный по должности, остался. Толку только с него. От чаек буду отбиваться, от тех, что Гиви не дострелил. А что, летать пока могу. Лёгкую иллюзию — тоже могу. Пожалуй, и всё. Способности к трансмутации нас давно лишили, с тех пор, как Гиви воду в вино научился превращать. А пошло оно всё…
— Эрнст Теодорович, а ты в Бога веришь?
— Нет, Изяслав Родионович, я материалист.
— Ну, тогда скажи мне, как материалист — материалисту…. Представь себе гипотетическую возможность существования Его, — я посмотрел в потолок. — И надо установить с Ним связь.
Кренкель радостно заржал и переспросил:
— С самим Господом?
— Не обязательно, — я улыбкой поддержал шутку, — достаточно просто связаться с кем-то из святых.
Радист принял задумчивый вид, удивительно сочетая его с не прекращающимся смехом. Почесал нос, видимо ухватывая ускользающую мысль, и изрёк:
— Икону надо на антенну вешать. Во всяком случае, именно так я бы и сделал.
— Серьёзно?
— Ответ соответствует вопросу, — усмехнулся Кренкель. — Вот если бы с Кощеем нужно было связаться, я бы у биолога скелет выпросил.
— Кощеев не существует, — заверил я радиста.
— А Бог?
— Эрнст Теодорович, давай не будем устраивать теологические диспуты. Скажи лучше, у тебя иконы есть?
— Откуда, Изяслав Родионович? Я в детстве в лютеранстве воспитывался.
— Да, — покачал я головой, — с точки зрения ОГПУ — это большой грех. Но где же нам взять икону?
— У боцмана есть. Только ни за что не признается.
— Так пойдём? У меня и не такие признавались.
Заморского мы нашли довольно быстро. Первый же палубный матрос махнул рукой в сторону нагромождения ящиков, за которыми и обнаружился боцман, устанавливающий капканы. Нимало не смутясь, он пояснил:
— На собак охочусь. Замучили, гадины.
— Смотри, Сан Саныч, — предупредил я Заморского, — если такс в капкан попадётся, товарищ Архангельский будет очень недоволен.
— Не попадётся, товарищ Раевский. Он сырое мясо не ест, кок отбивными набаловал. Так что не беспокойтесь, ничего с таксом не случится, ей Богу.
— Кстати, о Боге, Сан Саныч. Нам тут с товарищем Кренкелем, для научного эксперимента, срочно икона понадобилась. Не подскажете, случайно, где бы нам её найти? Понимаете, задание партии… и всё такое.
Боцман, думая, что я не замечаю, погрозил Кренкелю кулаком.
— Да что вы, товарищ Раевский, откуда на 'Челюскине' икона? Ведь Владимир Ильич Ленин сказал, что Бога нет.
— Точно, товарищ Заморский. А чёрта с крючками в ушах, которого Кандыба видел, его тоже нет?
— И чёрта нет, Изяслав Родионович, — с готовностью подтвердил Заморский. — Но вот совершенно случайно вспомнил, что давно вожу с собой одну картину, но исключительно в качестве образца древнерусской живописи. И если пообещаете вернуть в целости и сохранности, то могу одолжить. А чертей, особенно морских, не бывает. Правда, товарищ Кренкель?
В радиорубке я осторожно развязал тесёмки на войлочном чехле, предохраняющем икону от сырости, и взял грех на душу — вполголоса матюгнулся. Этого счастья мне только и не хватало.
— Что-то не так, Изяслав Родионович? — озабоченно спросил Кренкель. — Не та икона?
— Конечно не та. Видишь? Это Тихвинская Богоматерь.
— Не подойдёт?
— А то. С бабой связываться… — Нашёл я отговорку.
А сам тем временем почесал макушку, порой ноющую к непогоде. Именно по башке мужниным рашпилем меня отблагодарили за принесённую благую весть. А я то, дурак, тогда распинался, описывая радужные перспективы дальнейшего бытия, и в первый раз в жизни пропустил удар.
— Слушайте, товарищ Раевский, у нас же на пароходе свой художник есть, Решетников. Пусть он нарисует. А Вы подскажете. Только он спирт не пьёт.
— Он что, не настоящий художник? А впрочем, у товарища Архангельского под койкой полная сумка коньяку.
