— Успел дозвониться? — спросил он меня.
— Не знаю.
Немец был одет. Или, по крайней мере, не был раздет. Мы это тоже посчитали признаком того, что он давно нас услышал.
Он поднялся с кровати и оказался выше и шире Николая, который мне всегда казался рослым человеком. Николая это словно развеселило.
— Сядь! — толнул он немца к кровати. — Сядь!
Немец упирался, показывая на разбитый телефон.
— Уходите! — говорил он и грозил: — Скоро приедут!
— Не боится! — сказал Николай и вдруг боднул немца головой в живот. Тот сел, будто его срезали под коленки. Женщина закричала, а Николай сказал мне: — Напугай их! А я скажу Ванюше про телефон.
Он убежал, а я почувствовал уже испытанное бессилие. Немец не боялся пистолета. Показывая, что пистолет заряжен, я передернул затвор и выбросил на пол целый патрон. Но, должно быть, у хозяина дома была храбрость врача, привыкшего иметь дело с разными больными. Когда я поднимал пистолет, немка еще больше белела лицом и начинала кричать, а немец говорил:
— Уходите скорее! У нее больное сердце.
Три года я мечтал увидеть этих людей боящимися меня, а вот теперь ненависть немки была мне тяжела, а страх заражал чем-то нехорошим. Я хотел объясниться, сказать, что ей бояться нечего, но немец опять поднялся с кровати и направился ко мне.
— Стреляю! — пригрозил я и позвал: — Ванюша!
Ванюша появился с лицом сморщенным, как при зубной боли. Сплюнул кровью — отсасывал порезанную руку. На кулак он намотал проступавшую красным белую тряпку. Этим же кулаком уперся немцу в грудь.
— Доктор Леер?
— Есть кто-нибудь внизу? — спросил я его.
— Пусто, — сказал Ванюша.
Я был уверен, что Ванюша немца испугает. Но тот опять сказал:
— Уходите! У нее больное сердце.
Ванюша толкнул раздвижную дверцу большого шкафа, в котором висело множество женских костюмов и платьев. Пошевелил их здоровой рукой. Немка закричала:
— Это мои последние вещи!
Не обращая на нее внимания, Ванюша еще шире раздвинул дверцы. Немец опять торопил:
— Уходите! Скоро приедут.
Ванюша подтолкнул его здоровой рукой к двери, вывел из спальни, показал на запертый шкаф.
— Может, там доктор Леер? Ключи!
Немец отрицательно покачал головой. Он относился к нам, как к больным. С этого его нельзя было сбить. Ванюша направлял пистолет, считал: раз… два… три! Николай замахивался. Немец твердил:
— Уходите!
— Черт с тобой! — сказал Ванюша. — Сломаем!
Немецким ножевым штыком попытался открыть дверцу. Она не поддалась. Шкаф был из тех, которые называют встроенными. От удара штыком на фанере остался только слабый след. А главное, раздавался страшный грохот. На каждый удар немка из спальни отвечала криком.
— Больная! — спросил Ванюша. — Сердце болит?
Немец кивнул.
— Давай ключи, быстрей уйдем!
— Уходите!
Штык согнулся, но дверца не поддалась. Сбегали в подвал, принесли кочергу и топор. Кочерга гнулась, топор не входил в узкую щель, а бить им по дворце не решались — опасались грохота.
Когда дверца открылась, поняли, почему согнулся штык. Запиралась она длинным металлическим стержнем, который входил в верхний и нижний пазы. В шкафу в бумажных пакетах висели меховые шкурки. Они нам были ни к чему.
Дважды прибегал дежуривший на улице новичок.
— Скоро?
В темноте для него время шло медленнее, чем для нас в освещенном доме. Новичка звали Яшка Зотов. Он был из концлагерников. На немца смотрел с такой ненавистью, что я испытывал облегчение, когда Зотов возвращался на улицу. Услышав, как немец говорит: «Уходите, у нее больное сердце!» — он задохнулся. Будто у самого что-то с сердцем произошло. Схватился за грудь, зашарил в воздухе руками, потянулся ко мне, к моему пистолету.
— Сердце, говоришь? Фашистов прячешь?!
Он один был без оружия. Ванюша поосторожничал. С самого начала договаривался: «Возле дома подежуришь». Вспышке этой Ванюша не мешал, смотрел на немца, а когда Зотов вышел, сказал:
— Видел? Ключи давай!
Было еще два шкафа, и мы хотели их открыть. Но немец твердо сказал:
— Уходите!
Доктора Леера мы не нашли. Еды тоже.
Николай сказал мне:
— Внизу, на подзеркальнике, кое-что интересное для тебя.
Я спустился по лестнице, взглянул с надеждой: баночки, флакончики… и две губные гармоники. Я догадался: Николай запомнил мой рассказ о том, что я окончил пять классов музыкальной школы. Такая нелепость! И где меня нашла! Эти-то пять лет и убедили, что музыкального слуха у меня нет.
— Будем уходить, возьму, — сказал я, решив гармоники «забыть».
— Забудешь! — сказал Николай. — Сразу в карман положи.
Ванюша сказал:
— Спустись в подвал. На куче кокса бутылки с вином. Поройся в коксе. Там что-то запрятано. Может, вино. Может, еще что-то.
Подвал был освещен. Справа за лестницей над нависающим потолком кокс. Сверху, прямо на коксе, две или три длинные бутылки.
— Вина не бери, — сказал Ванюша. — Найдешь покрепче, возьми пару бутылок.
Я взобрался по осыпающемуся коксу, сунул пистолет в карман, сел на корточки и очень скоро нашел еще несколько бутылок. Я успокоился и даже не оглянулся, услышав за спиной шаги.
— Ванюша? — спросил я и замер, не услышав ответа. Тот, кто подошел, молчал. В неудобной своей позе — сверху давил потолок и не давал разогнуться — я обреченно повернулся. Но тот, кто подошел, был поражен не меньше меня и не мешал мне доставать пистолет. Кое-как я вытянул его из брючного кармана.
Человек поднял руки, и только теперь я разглядел его в смутном подвальном свете. Ему было лет под пятьдесят. Чтобы поднять руки, ему пришлось ссутулиться. Он был еще более рослым, чем хозяин дома.
— Ванюша! — крикнул я. — Он здесь! Сюда! — И скомандовал немцу: — Назад!
Я увидел дверь, из которой он вышел. То есть я и раньше видел ее. Но Ванюша и Николай побывали в подвале до меня, и я не ждал никаких неожиданностей. Немец пятился, а я, стараясь сохранить между нами шага два, шел за ним и звал:
— Ванюша! Николай! Он здесь!
Пятясь, немец прошел соседнее подвальное помещение и оказался в крохотной каморке, освещенной низкой лампочкой без абажура. Лампочка висела над железной кроватью, занимавшей почти всю каморку. С кровати на меня смотрела женщина примерно того же возраста, что и мужчина.
Я был заранее готов к тому, что никакого доктора Леера нет. В доме врача получил этому подтверждение. И вот оказалось, что кто-то все-таки прячется. Этот пожилой немец никак не мог быть работником хозяина дома. И никак не мог жить в глухой подземной каморке. Он мог здесь только
