— Отец, — спросила Валентина, — ты когда-нибудь на работу опаздывал?
— Да… — сказал отец. — Редко.
— Да ты же знаешь, какой отец мужик, — сказала Валентине Надежда Пахомовна. — По двум половицам не ходит, все норовит по одной.
— Зато мать у нас героическая натура, — сказала пьяная Ольга. — Ей в одной упряжке с собаками на Северный полюс бежать. Упряжку перетягивать.
Прибежала Юлькина дочь Настя, уперлась животиком в Валентинино колено. Юлька подвинула ей свою тарелку, предупредила:
— Горячо, а ты дуй. Под носом ветер есть?
— А Степана тебе не жалко? — спросила Валентина.
— Жалко, — согласилась Юлька. — Знаешь, когда мне его было жалко? Я на него в заводской комитет пожаловалась: «Пьет!» Они мне сказали: «Без вас дело разобрать не сможем». Я пришла, а они поставили Степана перед столом, он голову повесил и два часа простоял. Хоть бы слово сказал! Так жалко его было, так жалко!
Валентина хотела ответить Юльке, но тут вступила Надежда Пахомовна.
— У нас тут без тебя свадьба была, — сказала она Валентине. С тех пор, как они с Женькой без свадьбы, без вина зарегистрировались, мать всегда рассказывала о чужих свадьбах, словно чувствовала, что Валентине это чем-то неприятно. — Сашка, сосед, сына женил. Приданое невесты машиной привезли. Бабы пьяные! Ковер развернули, несут, растянув за концы. Матерятся! — восхищенно сказала Надежда Пахомовна и посмотрела на Валентину. — Поют! Ворота прочные, девица чистая. Кто ее пробовал? Потом подушки, тумбочки, диван, трюмо. И матерятся! Мать вашу так, не разбейте зеркало! Шифоньер с машины сняли, на землю поставили, а поднять не могут — пьяные. Всю старую мебель на улицу выкинули. Комнату новой обставили. Сашке хоть в коридор выбираться. Я у него спрашиваю: а как же ты? «А я, — говорит, — буду подслушивать. Сам к этому уже неспособен». Посмотрела я на все это и вспомнила, как ты замуж выходила. А тут еще в шкаф полезла, а там в сумке цветы засохшие, которые ты сама себе на свадьбу подарила. Сама себя уговариваю: Валентина живет хорошо, Женя ее не обижает, — и разревелась. Вот тут и порассуждай: у Ольги все свадьбы были красивые, а у тебя никакой не было, я тебя жалею, а ты с Женей хорошо живешь.
Сто раз уже досадовала на себя Валентина, что, приехав тогда домой из загса, сказала матери, что цветы сама себе купила — Женя стеснялся загса и старался, чтобы все прошло как можно незаметнее. Но и приятно было сейчас Валентине это материнское сочувствие. Она вспомнила, как они тогда с Женей шли в загс, какая на нем была серая рубашечка, как потом на пороге загса расстались. Женя спешил на соревнования, а Валентина вдруг решила съездить к своим на окраину и по дороге сама себе купила цветы.
От выпитой водки у Валентины кружилась голова, она слушала мать, слушала Юльку и удивлялась. Она смотрела на них, на отца, на Ольгу, на бабу Вассу, которая, когда Вовка болел, сказала: «Умрет он, передай Валентине, пусть не убивается», — на деда, и ей хотелось научить их счастью настоящей жизни, открыть им глаза, сделать их счастливыми. Но они все, вся ее большая семья вызывали у нее сейчас и раздражение. Мать, конечно, поймет ее и согласится с ней, и отец согласится, и Ольга, и даже Юлька, но они согласятся совсем не так, как все это давно понимает Валентина. И Валентина подумала, что если бы Женя видел и Гришку, и Ольгу, и Юльку, и мать так, как их видит она, он не был бы таким простодушным, а если и был бы, то совсем по-другому, чем сейчас. Она и дальше развивала бы эту мысль, готовила бы ее, чтобы при случае высказать Жене, но в это время во двор вбежала женщина, и Валентина одной из первых увидела ее лицо. Внутри у Валентины все оборвалось. «Вовка!» — подумала она.
— Война! — сказала женщина. — Германия на нас напала.
«Женя, — подумала Валентина, — господи, Женя!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
— Если считать, что один раз я уже был начальником этой конторы, то сейчас я уже тринадцатый начальник. За четыре года! — Сурен Григорьян засмеялся. — Я уже всем говорю, что я тринадцатый начальник. В первый раз я ж руководил на «общественных началах». Вызвали меня: «Сколько зарабатываете как инженер-проектировщик? Семьсот? Мы вам предлагаем триста. Мало, но вы же будете расписываться на проектах — включайте себя в ведомость как соавтора». От халтуры я отказался, а стать начальником согласился. — Григорьян опять засмеялся, смех у него восторженный, заикающийся от полноты чувств. — Нравится мне это дело. Кто передо мной это место занимал? — Он стал загибать пальцы. — Учитель. Бывший кавалерист. Райкомовская работница. Бывший работник горжилуправления — ни одного специалиста. И только райкомовская работница не пила. Ты понимаешь, когда бардак — все греют руки. Оттого, что райкомовская работница не пила, легче не было. Она ничего не понимала, у нее партийный стаж и где-то авторитет, а здесь она ничего не понимала. Сама взяток с заказчиков не брала, а вокруг все брали. Я и начал с того, что всех взяточников уволил. Начал расчищать завалы — из кабинета целый день не выходил, архивы проверял. Три года добивались, чтобы дали штатную единицу — секретаршу. Я добился, чтобы секретаршу и машинистку. На перспективу начал работать. Ремонт начал производить — мы же дома проектируем, а к нам войти нельзя. Видел, какая лестница?
Сурен хвалил себя, но как бы и не хвастался, а радовался собственной честности, оборотистости.
— Вечером приходил домой с больной головой, с рулоном кальки, чертил — зарабатывал. И получал к концу месяца неплохо. Не так, как мои инженеры-сдельщики, но ничего. А потом написали на меня анонимку, пришла комиссия, определила мои заработки как совместительство на том же предприятии. Я им сказал: «Какое это совместительство! Я же производитель, я произвожу. Ну вот хотя бы эту табуретку я мог бы сделать в нерабочее время?» Поставили моему начальству «на вид», а я отказался заведовать. С женой, с двумя детьми мог я жить на такую зарплату? Опять стал проектировщиком, неплохо зарабатывал, но страдал: опять дело не в те руки попало.
Сурен — плотный, потеющий от жары, от физических усилий. Он делает полочку для вешалки, завинчивает шурупы. И хотя он только что дрелью подготовил отверстия, шурупы идут туго.
— Видел, как работают столяры? — говорил Сурен Слатину. — У них всегда с собой кусок хозяйственного мыла — вертеть шурупы.
Полочку Сурен делает Слатину, и тот идет на кухню за мылом. Сегодня воскресенье, 22 июня 1941 года. Сурен пришел к Слатину пораньше, не дал ему поспать. Слатин раздражен, отнимает отвертку: Сурен месяц пролежал в больнице с грудной жабой.
— Дай я, — говорит Слатин.
Сурен отдает отвертку и, когда смазанный мылом шуруп легко входит в отверстие, спрашивает:
— Чувствуешь?
Достает из кармана большой скомканный платок, промокает лоб, щеки, вертит шеей, запускает платок поглубже под рубашку. В лице его мало армянского: волосы темные, но не черные, усы рыжеватые, а нос курносый. И только глаза темные, и очень волосатые руки, обнаженные по локоть.
— Самодельщик чем хорош? — говорит он. — Сколько бы у тебя ни было денег, ты не купишь то, что нужно для твоей квартиры.
С тех пор, как две недели назад Слатин переехал в этот старый большой дом, Сурен каждый день приходит или приезжает к нему на своем выкрашенном в красную пожарную краску самодельном автомобиле. У автомобиля мотоциклетный мотор, мотоциклетные колеса, кузов из авиационной фанеры, но тем не менее на белой жестяной пластине, укрепленной там, где у настоящего автомобиля радиатор, красной краской в столбик записаны названия городов, в которых Сурен уже побывал. Время от времени Сурен поглядывает в окно — автомобиль собирает любопытных: заглядывают внутрь, щупают, смеются.
Приезжает он поздно, задерживается за полночь, привозит цемент, мел, доски. Тащит все это на третий этаж, является уже уставшим, жалуется на то, что не мог раньше вырваться с работы, переодевает брюки и лезет на стол, чтобы оборвать старую проводку: «Зачем тебе эти сопли?» С потолка на него
