с сердцебиением, а когда, выглянула снова, то не увидела ничего, кроме непроницаемого тумана и алой розы, лежавшей у моих ног. Двор замка был пуст. Но музыка продолжала играть…
Открыв глаза, я обнаружила, что лежу на кровати. За окном было темно. «Это был всего лишь дурной сон», – подумала я, тяжело вздохнула и уставилась в темноту, гадая, что нам принесет завтрашний день.
В конце сентября на севере началось новое восстание. Новый граф Нортумберленд короля Эдуарда, Генри Перси, не ударил палец о палец, чтобы подавить его. Не получив ответа от Джона, Эдуард выступил на север сам. Воспользовавшись этим, Уорик высадился в Плимуте, где под его знамена начали стекаться люди. Весть о высадке настигла Эдуарда в Йорке. Король немедленно послал сообщение Джону, потребовав соединиться в Донкастере с частью армии, которой он командовал.
Когда в Ситон-Делаваль прискакал гонец, мы собирали в саду яблоки. Бросив детей и слуг, я устремилась к нему. Человек опустился на колено и сказал, не глядя мне в глаза:
– Маркиза Монтегью, я привез вам послание от мужа, милорда маркиза.
Я взяла у него письмо, готовая ко всему.
– Скажи на кухне, чтобы тебя как следует накормили, и садись к огню. Похоже, вечер будет холодный.
Я смотрела ему вслед со спокойствием, причины которого не понимала; было ясно, что новости гонец принёс плохие. Так и вышло. У Донкастера Джон остановил солдат и сказал им, что он всегда хранил верность Эдуарду и шел против своих братьев и родственников. Но король лишил его титула и сделал графом Нортумберлендским Перси, отец и братья которого погибли, сражаясь за Ланкастеров. «Я сказал им, что король Эдуард сделал меня нищим, оставив мне поместье размером с гнездо сороки, – писал он. – И дал им право самостоятельно решить, останутся ли они со мной или уйдут. Люди долго не раздумывали. Почти все оглушительно крикнули: «Да здравствует Уорик? Да здравствует Монтегью!»
Значит, солдаты пошли за своим командиром. Это меня не удивило. Я помнила, с каким уважением говорил о Джоне родственник Агнес. Закаленный старый солдат сказал: «Миледи, теперь мы готовы сделать для него что угодно. Пойдем за ним хоть на край света. Все до последнего». Я сложила письмо и пошла искать гонца. Он ел яблочный пирог и заигрывал с кухаркой. Увидев меня, гонец встал, быстро прожевал и проглотил кусок и опустился на колено.
Я жестом велела ему подняться и спросила:
– Когда ты оставил моего милорда мужа?
– Два дня назад у Донкастера, миледи.
– Мой милорд муж схватил короля?
Он покраснел и потупился:
– Нет, миледи…
Гонец явно чего-то недоговаривал. Но я не отставала.
– Что случилось?
– Король бежал, миледи. С Ричардом Глостером, своим другом лордом Хейстингом и…
– Сколько солдат с ним было?
– Мало… Думаю, не больше сотни, миледи.
– Тогда почему ему удалось ускользнуть?
– Его предупредили, миледи… Он бежал ночью.
– Предупредили?
– Да, миледи.
Я ждала. Человек переминался с ноги на ногу.
– Где был король, когда его предупредили?
– Спал в домике. А потом выпрыгнул в окно и убежал. Было ясно, что мои вопросы заставляли гонца нервничать.
– Пойдем со мной, – велела я.
Он поплелся следом. Мы выбрались наружу и отошли от дома на такое расстояние, где нас не могли подслушать.
– Откуда ты это знаешь?
Даже вечерние сумерки не могли скрыть румянца, окрасившего его щеки.
– Я н-ничего не знаю, миледи, – заикаясь, выдавил он.
Я придвинулась к нему:
– Мне ты можешь сказать все. Я умею хранить тайны. Конечно, ты все знаешь.
– Но маркиз велел не говорить об этом ни одной живой душе, – с заминкой ответил гонец.
– Это ты предупредил короля Эдуарда, верно?
Он громко вздохнул и кивнул:
– Я… и менестрель Карлайл. Нас послал к королю маркиз.
– Короля преследовали?
Он снова опустил голову:
– Нет, миледи… не преследовали.
Так вот оно что… Эдуард отправился в изгнание, как до него делали многие участники этих отвратительных войн. Высокий рост делал короля легкой добычей, и при желании Джон схватил бы его без труда. Но такого желания у него не было.
Я на мгновение закрыла глаза. Что ж, быть по сему…
До нас доходило множество слухов, подтверждавшихся гонцами и письмами Джона. Элизабет Вудвилл укрылась в Вестминстерском аббатстве и родила сына, названного в честь отца Эдуардом. Маргарита находилась во Франции, ожидая попутного ветра; ожидали, что вскоре она приплывет в Англию. Уорик взял Лондон, восстановил на престоле Генриха и начал укреплять в нем власть Ланкастеров. Казалось, народ мирился со всем. А почему бы и нет? Сначала трон занимал Генрих, слабый и позволявший своим алчным и честолюбивым фаворитам грабить страну. Потом пришел Эдуард, который был силен и обещал им лучшую жизнь. Но при нем разграбление страны продолжилось; на смену одним фаворитам пришли другие, вот и все. Обещания нового короля оказались не стоящими выеденного яйца.
Джон вернулся в Лондон помогать свергать короля. «Опять», – подумала я, сжимая в руке письмо.
– Джеффри! – крикнула я, выбежав из алькова, в котором читала письмо Джона. – Урсула! Скорее! Я должна немедленно ехать в Лондон!
Глава двадцать шестая
Поездка в Лондон оказалась мучительной. Мы скакали сквозь пронзительный ветер, проливной дождь и густой туман, останавливаясь только для того, чтобы дать отдых лошадям, потому что я боялась в случае задержки не успеть попрощаться с дядей. Будь Джон в Эрбере, я поехала бы туда, чтобы переодеться с дороги и повидать его, хотя бы мельком. Но его послали с поручением в юго-западные графства, поэтому я поскакала прямо в Вестминстерский дворец, где держали моего дядю. Было шестнадцатое октября; суд над дядей прошел вчера. Его признали виновным и приговорили к смертной казни, которая должна была состояться на следующий день.
К чести Уорика, он не бросил его в темницу, а разместил в хорошо обставленной комнате. Зарешеченное окно выходило во внутренний двор с круглой клумбой. Дядя читал рукопись. Услышав звон ключей и скрежет отодвигаемого засова, он поднял взгляд.
– Милое дитя! – поднявшись, воскликнул он таким тоном, словно я пришла выпить с ним вина и поговорить о латинской поэзии. Он положил рукопись на стол. – Овидий, – подтвердил дядя и вытер слезу, проступившую в уголке глаза. – «Скорбные элегии» Как прекрасно, как лирично… Овидий писал их в ссылке. Они хорошо выражают его печаль и одиночество. Знаешь, он ужасно скучал по Риму и своей третьей