существовали на самом деле, все описанные здесь события и значительная часть произнесенных слов соответствуют действительности. Автор ограничился тем, что связал воедино полтысячи мелких, малоизвестных, частных историй, распыленных по архивам и страницам книг. И фантазия его, таким образом, есть не более чем смиренный цемент, скрепляющий отдельные кирпичи постройки. Позволяя себе минимальные вольности, извиняемые словом «роман», автор на этих страницах пытался вдохнуть жизнь в тех, кто на протяжении двухсот лет был всего лишь безымянным персонажем гравюр и живописных полотен или строчкой в сухом перечне безвозвратных потерь.
Они пренебрегли своей выгодой, всецело сосредоточившись на том оскорблении, которое им якобы нанесли. В негодовании от полученной обиды взявшись за оружие и противостав нашим силам, испанцы в большинстве своем вели себя как люди чести.
Моим врагом оказался целый народ — двенадцать миллионов душ, пылающих яростью поистине неутолимой. Все, что творилось здесь 2 мая, было чудовищно. Нет, ваше величество, вы совершаете ошибку. И ваша слава будет погублена в Испании.
И те, кто решился на это, не принадлежали к числу просвещенных людей. Сии последние, подхватив наполеоновскую корь, во имя новых идей позволили забрить себе лбы, как рекрутам, и облачились во французский мундир. Испанию спасли люди невежественные, не умевшие ни читать, ни писать… И если Испания снискала себе какое-то уважение за роль, сыгранную ею в европейской политике, то лишь благодаря своему темному народу, запечатленному Гойей, столь же темным и столь же гениальным, в образе человека, который, раскинув руки, взглядом бросая вызов, грудью и звериным рыком встречает летящие в него пули.
1
В Мадриде — семь утра, восемь градусов по Реомюру.[3] Взошедшее два часа назад солнце четким контуром лучей обвело башни и колокольни соборов и через весь город наискось ударило в белокаменные стены дворца Орьенте. Ночью шел дождь, и сейчас на площади еще не просохшие лужи поблескивают под копытами лошадей, под колесами трех пустых дорожных карет, только что поданных к «подъезду принца». Флорентийский граф Сельватико — камергер вдовствующей королевы Этрурии, дочери прежних, отрекшихся от престола государей Карла Четвертого и Марии-Луизы, — сверкнув Большим Крестом Карла Третьего на придворном кафтане, выглянул на мгновение из дверей, оглядел экипажи и снова скрылся. Несколько праздных горожан — по большей части женщин — с любопытством наблюдают за этим. Их не больше десятка, и они хранят молчание. Один из двух часовых, охраняющих двери, сонно оперся на ружье с примкнутым штыком. Это, между прочим, его единственное оружие, ибо даже заступающим в караул начальство распорядилось патроны не выдавать. Когда на колокольне соседней церкви Санта-Марии раздается перезвон курантов, солдат косится на своего напарника, а тот широко зевает. До смены еще целый час.
Весь город объят дремотным спокойствием. Открываются первые лавки, хозяева раскладывают товар. Однако спокойствие это — кажущееся, и чем ближе к Пуэрта-дель-Соль, тем заметнее: на Сан- Фелипе, на улице Постас, на Монтере, у церкви Буэн-Сусесо, на улице Карретас, у застекленных витрин книжных магазинов, по раннему времени еще запертых, горожане собираются кучками, ручейками стекаются к дверям почтамта. А по мере того как город просыпается, зевает и потягивается, все больше людей выходит на балконы, выглядывает из окон. Прошел слух, будто наместник Наполеона в Испании маршал Мюрат, он же великий герцог Клеве-Бергский, сегодня собирается отправить королеву и инфанта дона Франсиско де Паула во Францию, где уже находятся низложенная августейшая чета и их сын, новый монарх Фердинанд Седьмой. Отсутствие вестей от него и о нем и тревожит людей сильней всего. Уже второй день нет почты из Байонны, и народ шушукается, что, мол, эстафеты перехватывают. И еще толкуют, что император, чтобы легче было покончить с ныне царствующей фамилией, намерен собрать всех членов ее в одном месте, а молодой Фердинанд противится этому и послал тайные инструкции Верховной хунте, возглавляемой его дядей, инфантом доном Антонио, сказав якобы так: «Корону с меня снимут только вместе с головой».
Три пустых экипажа ждут перед дворцом, а на другом конце Калье-Майор, у Пуэрта-дель-Соль, с балкона главного почтамта, опершись о железные перила, мичман королевского флота Мануэль Мария Эскивель наблюдает за скопищем народа. Больше всего тут жителей окрестных домов, лакеев, посланных их господами узнать, что творится в городе, мелких торговцев, ремесленников и прочего люда низкого звания, в немалом количестве присутствуют и так называемые
Эскивель, который командует взводом гренадер морской пехоты, со вчерашнего полудня отправленных охранять почтамт, по природе своей осторожен и благоразумен. Кроме того, железная дисциплина, которой славится военно-морской флот, уравновешивает присущую юности горячность. Ему приказано избегать столкновений. Французские войска приведены в боевую готовность, и есть опасение, будто они только ждут повода, чтобы задать острастку мадридцам и утихомирить город. Так вчера в одиннадцатом часу вечера сказал ему в караульном помещении дон Хосе де Секста, итальянец родом, генерал-лейтенант испанской службы, малопривлекательный субъект, сопредседатель смешанной комиссии, которая призвана разбирать все более и более многочисленные инциденты между горожанами и французской армией.
— Так вот, в боевой готовности, — сказал Секста. — Меня не хотели пропускать мимо казарм на Прадо-Нуэво, хотя я был при мундире… Уверяю вас, все это не к добру.
— А нет ли каких-нибудь определенных указаний?
