один пыльный скелет теперь уже смешных, милых детских тайн.
После случая с Артуром я никогда не дрался. Открывшаяся в душе бездна снова была запечатана строжайшим запретом, и никакая обида, никакая драка, ссора, пусть и самая жестокая, с куражистым размахиванием ножами и шипастыми горлышками от бутылок, не могли выпустить этого Джина на волю. При виде драки, и даже самом ничтожном намеке на ее начало, я старался убежать, скрыться, а когда это не удавалось — просто стоял, пропуская удары, и не пытался защищаться ни единым движением. Кого-то это сразу же успокаивало, кто-то еще больше выходил из себя, и мне здорово доставалось, кто-то начинал презирать меня, а кто-то и уважать за хладнокровие.
Меня, наверное, стали бы считать отъявленным трусом и подвергли бы остракизму, если бы не одна мелочь на моем лице никто никогда не видел страха. Я боялся, очень боялся, но лицевые мышцы при этом застывали в холодной, надменной и презрительной улыбке. И я никогда не валялся в ногах у сильнейшего, плача и моля о пощаде. С такой ухмылкой это абсолютно невозможно. Со временем, меня оставили в покое, а после окончания школы это стало совсем неважным. И еще — я не научился, как Артур, классно драться в какой-нибудь спортивной секции. По той же причине.
Теперь самый трудный для меня отрезок судьбы. Здесь я копал еще более тщательно, просеивая с неиссякаемым терпением археолога все мельчайшие, значительные и незначительные события, эпизоды, эпизодики. Я сверялся с записями, смотрел кинохронику, донимал дотошными вопросами бывших сослуживцев, но все безрезультатно.
Сначала меня это удивило. Мне казалось, что именно на войне должны были, как грибы, полезть все флажки, джинны из бутылок, ярость. Где, как не там, проявиться этой странной и страшной особенности моей души, когда сверху тебя плавит солнце, вокруг ненавистные горы, взрывы, налеты, бомбежки, автоматные очереди и смерть, смерть, смерть. Почему там ничего не было? Где, как не там, проявиться жестокости, ненависти, нетерпения, страсти к убийству, бессмысленному и тупому, к крови.
Нет. Ничего. Пусто. Я плакал, вспоминая то, что никогда при других обстоятельствах не позволил бы себе вспомнить, мне было страшно и жалко тысяч загубленных жизней и судеб, но ни для одной не стал непосредственной причиной именно я. Конечно, я убивал. Жестокий закон войны — или ты их, или они тебя. Но тогда я не чувствовал раскаяния. Не потому что война оправдывала и списывала на свои кровавые счета все долги и грехи наши. Нет. Нет, и не потому что потоки, лавины, сели крови притупили, уничтожили нашу к ней чувствительность, убили остроту жалости, сострадания к умирающему врагу. И не потому что мы нашли оправдание в смертях наших друзей. Все гораздо проще и страшнее.
Я не чувствовал себя властным над жизнями врагов и виновным в их смерти. Долгий, длинный полет пули начисто уничтожает причинно-следственную связь между движением моего указательного пальца, нажимающего на курок автомата, и сгустками крови, ошметками материи и тела, вырываемыми хищными жалящими пулями. Это был волшебный мир. Ты нажимаешь на кнопку, и где-то очень далеко от тебя, вне поля твоего зрения и интереса, сгорают в огне целые города. Ты закапываешь в мертвую землю мину, и спустя дни, месяцы, годы, когда ты уже давно забыл не только о ней, одной из тысяч, установленных тобой, но и, вообще, о службе, о войне, о горах, здесь подрываются люди, и склоны гор усеивают клочьями тела. Ты летишь высоко в небе, куда не поднимаются даже птицы и облака, наедине с самим собой, в покое и мире, и при этом не нажимаешь никаких дурацких кнопок, — подчиняясь установленному каким-то техником в промасленном комбинезоне таймеру, срабатывает механизм, запирающий бомбовые люки, и вниз устремляются мегатонны смерти, а ты не обращаешь в своем покое и созерцании на потряхивание самолета никакого внимания.
К счастью, мы живем в мире волшебных предметов — машин, компьютеров, автоматов, которые своей самостоятельностью снимают с нас ответственность за совершенные поступки и превращают нашу жизнь в волшебный театр, наполненный притворными страданиями, наигранной смертью и кровью, сделанной из кетчупа. При всей нашей разумности и прозорливости мы никак не можем уяснить для себя — какая же связь между железкой в моих руках и страшной смертью еще несколько секунд назад бежавшего в мою сторону человека? Только волшебство. Только театр. Только сценарий.
И в подобном ощущении, наваждении я не нашел ни одного случая пусть на мгновение, на секунду превращающего меня в стремящегося только убивать зверя. Там я всегда был человеком, как ни дико это звучит.
Все случилось намного позднее, намного. Года через два, когда я уже окончательно вжился, врос в студенческую жизнь, пообтерся, снова располнел и не просыпался среди ночи от военных кошмаров, в которых я вновь слышал рев вертолетных винтов, залпы артиллерии, видел стены огня, разрываемые фонтанами земли и камня. Именно там, посреди спокойной безбрежности гражданки я и обнаружил второй флажок.
В первый раз, когда я вспомнил о нем в беседе с одногрупниками, я не придал ему большого значения. Мало ли что бывает во время студенческой пьянки и, особенно, после нее, тем более если это все происходит в «общаге» и подле нее. Студенческая жизнь сама по себе — сосредоточие ярких событий, некий водораздел между беззаботностью жизни детской и свободой, самостоятельностью жизни взрослой. Армия и война не в счет. Там выживают и не сходят с ума только дети. Здесь же еще много от детства — веселость, радость, альтруизм, учеба, отметки, но в этот сам по себе приятный коктейль добавлен алкоголь свободы, плотской любви, независимости, крепкой мужской (или женской) дружбы.
Ты уже взрослый, ты уже с окружающим миром на «ты», ты уже как равный общаешься с преподавателями, и они воспринимают тебя как коллегу. Тебе многое позволяется, но и многое прощается, так как ты пока еще новичок в этом мире. И то, что ты прошел войну, мало что здесь значит.
Человеческая память милосердна, время лучший лекарь, а мирная жизнь — страшный наркотик. Тебе идут одни плюсы. Девушки восхищенно смотрят на ветерана и очень любят касаться пальцами и губами шрамов. Преподаватели на экзаменах и зачетах не очень придираются и норовят натянуть на лучшую оценку, словно это хоть как-то реабилитирует мир взрослых, ведущих войны руками детей. Невоевавшие друзья и приятели с пиететом относятся к тебе, приглашают на вечеринки, расспрашивают, слушают с замиранием сердца страшные лживые байки, подливают и просят спеть. После всего это приятно. Особенно, если ты все забыл.
На курсе было несколько таких, как я. Но мы не общались друг с другом. Нет, конечно, мы разговаривали, вместе курили и смеялись, но горы были для нас запретной темой. Мы знали правду, и нам не было нужды вешать лапшу на уши друг другу, хвастаясь фальшивыми подвигами и собственной крутизной, сквозившей через обветренную, опаленную кожу мужественных лиц. Мы не говорили об этом. Но мы об этом молчали. И это было так же тяжело и невыносимо, как если бы мы решили рассказать своим друзьям и подругам всю правду — как некрасиво умирают люди, совсем не так, как в кино, как выглядит попавший под напалм и чудом выживший человек, чья кожа спеклась в нечто черное, бугристое, трескающееся и лопающееся при малейшем движении, каким фонтаном бьет из порванной артерии кровь, и ее ничем при этом нельзя остановить — как воду из выбитого в ванной крана не удержать никакими затычками и тряпками — только поворотом вентиля, перекрывающего ее подачу.
На одной студенческой общажной вечеринке это и случилось. Это не была крутая мужская пьянка, разбавленная девушками определенного поведения и свободных нравов. Это было только милое застолье группы — чистое, опрятное, с нашими прекрасными и любимыми девочками, со скатертью на столе, обилием салатов и картошки, и редкими бутылками вина и портвейна. Сессия была позади, экзамены и зачеты у подавляющего большинства рухнули с плеч, а у кого не рухнули — были перенесены на такую далекую, нереальную осень, о которой в теплый июньский вечер и думать-то не хотелось.
Впереди нам предстояла практика — лучший отдых для студента. Даже месяц законного ничегонеделанья — скука и бездарно прожитое время по сравнению с ней, и когда хочется чтобы лето все- таки кончилось, вернулись из дальних краев друзья, и снова бы помчала, поехала, полетела разудалая студенческая жизнь.
Было весело и немного грустно. Весело от того, что мы были вместе, и грустно от того, что счастье столь скоротечно, что мы не столько проживаем его, сколько потом вспоминаем о нем. Мы пили, ели, произносили приличные и не очень (насколько позволяла терпимость наших девочек) тосты и спичи. Танцевали в полутьме под музыку в обнимку и целуясь. Вино не водка — опьянение от него не столь жесткое и агрессивное, от него не тянет спать, и оно заставляет быть энергичным и предприимчивым.
За стол мы сели днем, решив посидеть теплой компанией до вечера и затем разойтись по своим
