стопками простыней, автоматами и пулеметами, с oчень редкими вкраплениями безумных лиц и глаз, с бесцельно двигающимися руками, как оторванные паучьи лапы, и негнущимися ногами в мокрых штанишках. Вышколенные на них не обращали почти никакогo внимания, сдвигая их со своего пути, как мешающие табуретки, или выстреливая им в ухо или сердце, если сумасшедшие оказывали хоть какое-то сопротивление, и не затрудняя себя даже отодвиганием «свежего» трупа куда-нибудь в угол, просто переступали его и делали свое дело.
В одном из длинных коридоров, конец которого нельзя было разглядеть и в ярком свете мегаваттных ламп, в беспорядке усеивающих потолок, а ядовито-зеленые стены непоправимо воздействовали на психику, весь пол усеивали завернутые в сверкающе-белоснежные простыни человекоподобные тела, которые Максим поначалу и принял за человеческие трупы, но потом отказался от этой мысли, увидев что некоторые свертки шевелятся, а из иных высовываются клешнеобразные конечности и выглядывают фасеточные глаза. Они бесконечно долго шли по этому месту, осторожно переступая через куколок и стараясь не въехать лицами в абажуры ламп, по странной прихоти свисавших на разную длину черных витых электрических шнуров, как механические сталактиты в урбанистическом подземелье. Глаза здорово уставали от дикого цветосочетания ламп и стен, но их нельзя было прикрыть и на мгновение, так как свертки ежесекундно требовали быстрого решения задачи — куда сейчас поставить ногу, чтобы можно было сделать и следующий шаг. Идти же по сверкающим саванам не мог себя заставить даже дремлющий и безразличный Максим.
Руки и ноги Максима были скованы стальными цепями, соединенными тяжеленной ржавой арматуриной, которая, естественно, перепачкала крошками ржавчины, словно перхотью, весь плащ, брюки и ботинки, а также идущих спереди и сзади охранников, своими стальными же поясами приваренных к сложной системе сдерживания непокорного арестанта. Даже если бы Максим исхитрился оторвать им головы, то с таким дополнительным грузом он вряд ли смог уйти от преследователей — нести два тела под мышками или волочить их за собой по узким коридорам и лестницам было делом абсолютно невозможным, и оставалось только покорно восхищаться догадливостью того человека, который сообразил снарядить такой «бутерброд», выделив в сопровождение самых толстых и безоружных людей.
Впрочем, людьми их можно было назвать с большой натяжкой — они больше походили на обряженных в широкие пончо личинок майских жуков или трупных червей, что выдавала серость и влажность их кожи, полное отсутствие плеч, бесформенность тел, безобразными буграми выпирающих из-под накидок, и искусственность, мертвенность и дебильность лиц, рядом с которыми физиономия самого запущенного дауна выглядела лицом тонкого интеллектуала и глубокого философа. Охранники медленно и тяжело топали по лабиринту, не брезгуя наступать на валяющиеся живые свертки и обгоревшие трупы, дышали, как запыхавшиеся слоны, невероятно длинными языками собирали пот со щек, лбов и затылков, облизывали круглые бессмысленные круглые глаза и молчали.
Максим тоже бесед не заводил и пытался поначалу отследить тот путь, которым его ведут, и представить то здание, в котором могли бы располагаться эти лабиринты. Однако он вскоре понял, что если его впечатления верны, то они кружат буквально на одном месте, чему, собственно, и являлся подтверждением их маршрут, который, если отбросить второстепенные, незначительные детали, в ьиде небольших отводных проходов, коротких лиф-вых поездок и переходов в соседние комнаты, сводился к четырем базовым направлениям — прямо впеРeд, наверх направо, прямо назад, вниз влево. Но при этом еще ни разу они не проходили одним и тем же коридором. Они разнились столькими большими и мелкими деталями, которые невозможно поменять не только за время условного возврата на круги своя — не больше десяти-пятнадцати минут, но и в принципе — ширину пролетов, высоту потолков, пятна плесени на стенах, цементные, плиточные, деревянные и, даже, булыжные полы. Кругообразность и неторопливость передвижения, несмотря на меняющиеся декорации, наводила скуку и сонливость, отчего Максим с каждым шагом зевал все шире, а глаза закрывались все чаще. Он начал спотыкаться, опираться на соединяющий наручники стержень, как на посох, отчего становился похож на учителя сумо в окружении своих самых талантливых, преданных и заботливых учеников, сопровождающих сэнсея для медитации в горы. От постоянных ударов об пол и соприкосновения с Максимовыми ладонями стержень все обильнее рассыпал ржавую пыль, и за процессией теперь тянулась хорошо заметная рыжая дорожка. Внутренний компас упорно указывал на бесцельное кружение на одном месте, глаза доказывали обратное, а пыль раз за разом ложилась на предыдущие слои, становясь вроде разделительной полосы встречных полос движения. Максим в полудреме этого не замечал, механически переставляя ноги и посох, гремя цепями и оглашая окрecности волчьей песенкой.
После долгого перерыва им снова стали попадаться люди, теперь в основном живые, но такие же мoлчаливые, спокойные, озабоченные, с большими картонными папками под мышками и с очень яркими проявлениями первичных и вторичных половых признаков — мужчины все были одеты и носили на лице дополнительную растительность в виде жидких бороденок и усов, а женщины ходили исключительно обнаженными, что, впрочем, не вызывало у мужской половины ни удивления, ни возбуждения, ни смущения, и это Максим мог понять — оплывшие фигуры, наштукатуренные лица, висящие до пола груди с нарумяненными сосками могли вызвать что угодно, включая рак легких и сифилис, но только не возбуждение или просто радость от созерцания женской наготы.
Все работали, и судя по всему, работа кипела, придавая броуновскому движению человеческих частиц большую скорость, большую хаотичность и большее число столкновений друг с другом и с Максимовым кортежем, который впервые за долгие странствия стал как-то выражать эмоции, ворчать нечто нечленораздельное и даже прижиматься к стенам, пропуская почему-то исключительно таких же бесформенных особей женского пола с грудями-торпедами и милосердно прижатыми к лобкам огромными папками с вылетающими из них разлохмаченными, истертыми бумагами, схваченными ржавыми чудовищными скрепками. Максим, пользуясь теми двумя степенями свободы, которые у него еще остались, попытался ради эксперимента остаться на пути такого монстра, но не рассчитал чудовищную силу своих спутников и был безжалостно и без особых усилий с их стороны прижат спиной к заросшей черной плесенью стене и протащен вдоль нее, как драга, обдирающая с морского Дна гребешков и других моллюсков. Стена стала чище, Максим приобрел дополнительный аромат и малость взбодрился от такого нехитрого развлечения.
Несмотря на то, что эти люди часто ныряли в кабинеты без номеров и табличек на унылых дверях, Максим не мог заглянуть в них, так как чиновники терпеливо дожидались пока конвой не только пройдет мимo, но и удалится на такое расстояние, с которого арестованный ни при каких обстоятельствах не сможет увидеть внутреннюю обстановку. Причем поступали так не только входящие, но и выходящие из кабинетов, каким-то образом определяя, что вблизи находится арестант, которому незачем заглядывать на кухню тайной службы, и тоже открывали двери никак не раньше, чем Максима проводили мимо, чуя его приближение и удаление, то ли прислушиваясь к звону цепей и мерному постукиванию импровизированной трости, то ли подглядывая в замочные скважины.
При всем при этом, за редким исключением, на закованного в цепи Максима особого внимания не обращали, минуя сплоченную троицу с застывшим взором, какой обычно бывает у детей, которым запрещают смотреть на витрину с богатыми россыпями игрушек, конфет и велосипедов, но некоторые индивидуумы, обладавшие или очень высоким статусом в местной иерархии, позволяющим пялиться на арестантов, или находящиеся на самой низкой ступеньке организационной лестницы, что разрешало им пренебрегать некими местными обычаями, вместо того, чтобы максимум походя мазнуть взглядом по физиономии преступника, не только встречались со взглядом Максима, но даже останавливались, делали знак охранникам, которые тотчас замирали на месте, внимательно оглядывали его с ног до головы, заложив руки за спину и стараясь не дышать, затем вытаскивали из-под мышки папку, бездумно перелистывали ее, не отрывая от конвоируемого глаз, захлопывали и с каким-то отчаянным визгом, похожим на скрежет лопаты по штукатурке, размахивались и заезжали ею Максиму по лицу или левому уху. Пару раз спустя Максиму надоела такая фамильярность, но так как он не мог в ответ оплеухи отвесить, ни в голень пнуть этих извращенцев, что он, несмотря на полную безнадежность своих попыток все-таки порывался сделать, ему оставалось только одно — старательно набрать во рту тягучую, дурную на вкус слюну, очень похожую по консистенции на зеленые сопли, вылетающие из носа в самом конце насморка, тщательно прицелиться, прикинув баллистическую кривую, по которой полетит жидкий снаряд, набрать полную грудь воздуха и плюнуть.
