которые теоретически должны были бы остался после того, как в здание Главпочтамта — пятиэтажный неповоротливый бегемот с уродливыми фальшивыми колоннами, полукруглыми окнами казематного типа, узенькими балкончиками с красивыми витыми решетками, вляпанными туда из какого-то другого, действительно старинного и со вкусом построенного здания, с постоянно кипящей внутри жизнью, выплескивающуюся от такого кипения в окна и широченные двери, которые могли открыть только не менее двух здоровых и упитанных мужчин, если упрутся в них могутными плечиками, попала какая-то сверхсекретная бомба, отчего архитектурный мутант испарился без следов в ослепительной вспышке, вместе с находившейся в нем жизнью и десятками метров почвы под ним. Выйдя под дождь и полюбовавшись на местную достопримечательность с поблескивающей в глубине лужей, еще не успевшей впитаться в землю и соединиться с грунтовыми водами, которые в один прекрасный день, как подозревал Максим, должны будут забить фонтаном из воронки, заполнить ее, превратив в естественный водоем, выйти из берегов и затопить лежащий ниже уровня моря район, он обошел ее по периметру и стал копаться в грудах бумажного мусора, сваленного здесь почтовыми грузовиками, которые еще много месяцев по привычке возили сюда на обработку почтовые отправления, посылки, бандероли и письма в никуда. В сухие деньки в этих местах полыхали громадные костры, подожженные, видимо, бомжами, накапливающими тепло перед холодным сезоном, сюда же ходили со всего города искать в посылках полезные для хозяйства вещи и продукты, здесь жили миллионы крыс, кошек и собак, использующие подручные средства для сооружения нор, гнезд и лежбищ, но все это нисколько не уменьшало размеров бумажной пирамиды, и невольно приходила мысль, что никакое это не порождение рук человеческих, а вполне вещественное и зримое символическое воплощение ада этого мира: бесполезная груда людского внимания, заботы, памяти, связей и надежд, всего того, с чем ассоциируется клочок бумаги с банальной, вкривь и вкось написанной плохим карандашом или почти исписанной ручкой фразой: «Здравствуйте, мои дорогие…» Впрочем, Максима это мало касалось — он, как и все, пришел сюда из чисто утилитарных соображений и не собирался здесь задерживаться дольше того срока, как его заметит какая-нибудь шибко умная крыса, голодная собака или одичавший завшивевший бомж, давно отвыкший от вида своих сородичей и питающийся всем, что двигается, например, теми же сородичами. Все эти мелочи не грозили его жизни, как утверждали бренчавшие под плащом автоматы и пистолеты, но убивать кого-либо, перед тем как идешь в гости к женщине, еще более пошло, чем напиваться, поэтому он достаточно миролюбиво распинал крыс, шугал подобранной палкой облезлых собак и угрожающе рыкнул на местного йетти, отчего тот шарахнулся от него, как от привидения, и лихо полез на вершину горы, скрывающуюся в низко нависающих дождевых тучах.
Но пришлось изрядно повозиться сначала у самого основания горы, так как Максиму было лень тащиться наверх, оскальзываясь на мокрой бумаге и экскрементах, и он с упорством крысы копался среди вскрытых бандеролей, малых пакетов, фельдъегерских отправлений и прочих вещей, которые в свое время были тщательно обернуты бумагой, обвязаны лохматой бечевкой и запечатаны сургучными печатями с неразборчивыми оттисками, пока не вырыл такую дыру, что ему стали желчно завидовать крысы, чьи усатые толстые морды выглядывали из всех щелей и посылок, словно люди, чьи посылки нашли здесь свое последнее пристанище, отправляли в припадке сумасшествия своим близким и знакомым особо ценные и откормленные экземпляры серых друзей, а также бомжи, тайком следящие из скрытых от обычных человеческих глаз пещер и строящие планы избавления от сильного конкурента и захвата его нового жилища. От бумаги остался один прах и перегной — ее здесь рвали мародеры, грызли голодные звери, жгли замерзающие люди, переваривали червяки и мокрицы, размачивали дожди и уносили ветры. Максим брезгливо перебирал закисшую, стекающую из рук на землю, вонючую рванину, но самое подходящее из всего, что ему попалось, было размером с ладонь и имело в центре дыру размером с голову. Выбравшись из пещеры, Максим долго отряхивал с головы, рук и плаща ошметки макулатуры, ваты, сургуча и крысят, вытирал с лица грязь, которая застывала в противном случае окаменевшим папье-маше, а потом, решив, что спелеологии с него достаточно, решил заняться альпинизмом.
По горе были проложены хорошо утоптанные, надежные, но полностью замаскированные от чужих тропы, которыми пользовались только местные шерпы и прочие обитатели пирамиды, и поэтому Максиму пришлось переть напролом, минуя, и не подозревая. об этом, такие опасные места, где даже крысы избегали селиться неустойчивая масса бумаги и картона могла породить столь сильные сели и лавины, что и близлежащим домам не поздоровилось бы, но новичку в этом мире везло, и он карабкался к вершине, падая и поднимаясь, съезжая чуть ли не к тому месту, с которого он начал восхождение, и снова вставая, протирая заляпанные очки и вновь пускаясь в путь. Ему почти удалось добраться до пика, где в груде коробок прятался дрожащий от страха местный император — мерзкий старикашка, пожиратель целлюлозы и крыс, чье единственное преимущество над всеми остальными обитателями его царства состояло в отличном знании тайнах троп, опасных мест и в шестом чувстве на катаклизмы, регулярно обрушивающиеся на кучу и значительно сокращавшие расплодившееся население, — пожары от не погашенного вовремя костра, попадание молний и шальных снарядов, тектонические подвижки из-за оседавшего грунта, порождаемые соседством ямы Главпочтамта, нашествие непонятных людей, ищущих странное в этих местах потерянной дружбы и любви. Император чуял запах железа и смерти, он забрался на недосягаемый верх, в надежде, что посетитель не доберется сюда, съеденный крысами или смытый селевыми потоками, но поняв, что к обычным неудачливым людишкам, подверженным страху, усталости, он не имеет почему-то никакого отношения, старик зарылся на максимальную глубину, наткнувшись на крысиное гнездо и стоически перенося их разъяренные укусы. Он прислушивался к шагам человека, шороху поднимаемых и бросаемых им бумаг, и плакал от боли, бессилия что-либо предпринять. Чутье подсказывало ему скорый конец его бумажного мира, но он не в силах был ничего предпринять, даже вырвать из острых зубов свои пальцы, которые крысы обглодали почти до костей. Максим не обращал на острый запах разлагающегося старческого тела и крови никакого внимания, лишь автоматически отметив отсутствие какой-либо угрозы для своего здоровья в этих относительно чистых заоблачных высотах, откуда открывалась широкая панорама островного города, истерзанного болотистой дельтой безымянной реки и дрожащего под ударами остервеневшего океана.
Сверху город выглядел совсем не так, как изнутри — в глаза сразу бросались обуглившиеся признаки умирания, плотная шапка предсмертного удушливого дыхания, вспышки кровоизлияний, изъеденные кариесом кварталы и огненные пилы ампутаций. Город трясся в последних судорогах, исходил кровью и гноем, захлебывался в блевотине, но никто этого не замечал. Его пытались лечить прижиганием, грязевыми ваннами, массажем танков и машин, аку-пунктурой вертолетных атак, горчичниками напалма и мин, химеотерапией отравляющих веществ и направленной радиацией, но никто его не любил. По венам города двигались железные испражняющиеся микробы, юркие черви точили его последние перекрытия и разносили заразу, над ним вились металлические комары, плюющиеся огнем и кусающие стальными жалами, но никто его не жалел. В том числе и тот человек, чьи глаза и обозревали эту картину. Он его не замечал, не любил, не жалел. Он давно разучился делать это даже не только в отношении к каменным наростам земли, сооруженным двуногими термитами, но и в отношении к самим этим термитам — все его редко проявлявшееся внимание к человеку не шло дальше заученных до автоматизма схем, не требующих больших затрат нервных усилий и человечности, как, например, схема «начальник-подчиненный», «приятель-знакомый», «друг-враг». Максиму не пришло в голову, что гора, на которую он взгромоздился, была своеобразным постаментом для него, этакий символ фундамента, грязного, старого, никчемного, изъеденного паразитами, сложенный из кусочков человеческой приязни, основание для Человека Настоящего.
На самом верху и лежало то, что было необходимо Максиму — аккуратно упакованная бандероль, с сохранившейся в целости и сохранности оберточной бумагой, бечевкой и печатями. Каким-то образом этот чудом уцелевший раритет был совсем недавно, минут за пять до появления Максима, вынесен на поверхность течениями, зародившимися в искусственной горе, судя по тому, что он даже и не намок. Сделав несколько последних шагов к вершине, он потянулся к пакету, додцепил его ногтем за бечевку, которая стала расползаться от старости, но дотерпела до того мгновения, как упала прямо в руки Максиму. Стоявший на цыпочках Максим от легкого толчка пакета потерял равновесие и стал опрокидываться на спину, пытаясь одной рукой удержать бандероль, а другой сохранить вертикальное положение, махая ею, как пропеллером. Однако основание было слишком зыбким, податливым, потолок одного из тайных крысиных ходов не выдержал массы человека и навешанного на него железа, прогнулся, а потом и вовсе обрушился. Хотя
