и игра черных, красных и желтых пятен на живой укладке, То ли это действительное, реальное изменение их цвета, странно совпадающее по ритму, пластике, насыщенности и буйству с бесстыдством телодвижений, не скованных моралью, обычаями, предубеждениями, фонтанирующих первобытной энергией и страстью женщины, которая еще повелевает мужчинами и владеет секретами магии и огня. И тело ее изменялось, согласно задаваемому огнем и музыкой ритму, превращаясь из полногрудого, с широкими бедрами и тонкими щиколотками, черного, зеркально блестящего, гибкого и завораживающего в хрупкое, тощее, голенастое, с подростковой неуклюжестью и плоской грудью, со светящейся белизной кожей, затем продолжая высыхать на глазах, отчего кожу прорезали кривые кости, она теряла упругость, и даже соски свешивались сморщенными ягодами чуть ли не на живот с выпиравшим тазом и отвратным бесстыдством старушечьего лобка, прекрасные волосы тускнели, по ним бежала грязная седина, лепившая их в отдельные неопрятные космы, и раскрепощенность, магия, эротизм и стихия молодости обращались в колдовство, бесплодность и обман дряхлости, а затем цикл повторялся.
Существо долго не замечало подъехавший броневик или просто не сочло его достойным своего внимания, но когда музыка затихла, прекращая и танец, и метаморфозы тела и причесок, женщина повернула голову и долго смотрела красными глазами на варло-кообразного водителя, потом обхватила себя руками, то ли пытаясь удержать в себе тепло, то ли прикрывая часть наготы от незнакомца, и пошла к машине, вырисовываясь уже просто черным силуэтом на фоне затихающего костра, отчего можно было видеть только ее общие очертания и чертовски пластичную походку, похожую на перетекание ртути. Когда Женя подошла к броневичку со стороны водителя, она оказалась вполне в форме — в длинном фиолетовом платье на пуговицах и гюйсом, с уложенной прической, веселой улыбкой, глазами, слезящимися от долгого соседства с костром, и полосами копоти на щеках, видимо, оставленных руками, когда она стирала с них пот. Она деликатно постучала по стеклу указательным пальцем поманила взглянувшего на нее Максима, который почему-то все продолжал заворожено смотреть на костер, как будто ожидая нового появления черной колдуньи с рыжими волосами, не обращая внимания на подошедшую Женю. Ему пришлось оторваться от огня и, слепо щурясь в темноту, одной рукой открыть дверь, а другой нащупать трепыхающийся в ужасе пакет и зажать его подмышкой, чтобы непокорные цветы не испугали непривычную к таким вещам слабую, но высокообразованную женщину, которая, впрочем, выделывала сейчас такое, если это ему, конечно, не почудилось, что впору было к цветам тащить сюда еще и Коня, с которым они наверняка нашли бы общий язык. Пакет оказался обжигающе горячим, и одетый в железо и кожу Максим не решился сразу же всучить его Жене, а только символически мазнул ее по щеке губами, запанибратски похлопал по спине и ткнул пальцем в пакет, намекая на продолжение в скором будущем ритуала поздравления с очередным большим шагом на пути к могиле и забвению. Женя не возражала и, схватив, словно железными клещами, Максима под локоток, повлекла его к костру, принявшему теперь вполне обычный вид вонючего пожарища, в Котором дворники и бомжи сжигают мусор и греются коло бесконечными зимними ночами, покрываясь слоями копоти от пылающих машинных шин, деревянных обломков мебели, бумаги и толстенных книг, которые никто никогда так и не удосужился прочесть от начала до конца, кроме, может быть, самих авторов, приобретая неистребимый запах сжигаемого хлама и даже загорая до волдырей и обугливания, если вовремя не повернулись во сне, подставляя огню другой бок.
Шин здесь не было, деревяшки, если и лежали когда-то в основании костра, давно и без следа прогорели, а в остальном это был ад для книг. То, что Максим поначалу принял за кучи самого обычного мусора, какого полным-полно в заброшенных, и еще больше в жилых местах города, то, что лежало неаппетитными оплывшими горками, прикидываясь мокрой грязью, размочаленным деревом, брусками прессованного угля, смятыми коробками из-под обуви и конфет, оказалось просто книгами в различной стадии уничтожения — их не просто приволокли сюда на акт сожжения, их по дороге жестоко пытали, рвали, топтали, топили в зловонных лужах, испражнялись на них, пытались есть, отрыгивали полупереваренные целлюлозу и картон, накалывали их на что-то острое, оставившее в них сквозные треугольные дыры, стреляли в них из огнестрельного оружия, чьи пули выворачивали наружу все содержание какими-то экзотическими черно-белыми цветками с резными лепестками. И теперь эти сокровища знаний, вместилища мудрости, источники надежды и наслаждений ума валялись уродливыми трупами, смиренно ожидая своей очереди полететь в огонь и корчиться в нем уже последними и мучительными судорогами, и куда их отправляли, даже не взяв в руки, брезгуя прикасаться к их нечистоплотной коже, а просто пнув ногой, разбивая ослабшие корешки и рассыпая их на отдельные, теперь хорошо горящие листы. Учитывая то, что книги перестали читать еще при Большом Взрыве, а печатать — при царе Горохе, учитывая, что простой печатный текст вызывал у такбго же простого, ни в чем не замешанного, нигде не провинившегося гражданина в лучшем случае эпилептический припадок, а в худшем он хватался за пистолет, они стали такой же редкостью, как венерические болезни — ввиду отсутствия лекарств, все, кто ими болел, безвозвратно вымерли, унося с собой в могилу и когда-то широкомасштабную вялотекущую пандемию. Поэтому Максим пришел к выводу, что Женя сжигала не чью-нибудь, а свою собственную библиотеку, которую она собирала всю жизнь, которая заставила ее отказаться от мысли выйти замуж и родить ребенка, так как это потребовало в какой-то мере принести в жертву свое увлечение, точнее не увлечение (что за слово!), а часть своей жизни, на что она категорически не могла согласиться. Как Женя шутила, ставя самой себе диагноз, есть лесбиянки, есть педофилы, есть некрофилы и зоофилы, а она — библиофил.
Максим кончиком ботинка пошвырял кучку готовых к сожжению книг, выбрал то, что более-менее сохранило книжный вид, было не слишком покрыто грязью и не так воняло желудочным соком и желчью, осторожно вытолкал этот том и поднял его. Однако в неверном свете костра ничего нельзя было разобрать ни на обложке, ни на титульном листе, ни на других страницах, где текст сливался в сплошную черную строчку, а картинки или фотографии представляли неверные контуры то ли сложных интегральных функций, то ли футуристические эксперименты. Максим рвырнул ее в костер и наблюдал, как любопытный огонь развернул страницы, вздыбил их красивым полукругом, подпалил кончики, отчего по ним побежали маленькие, как огоньки церковной свечи, язычки пламени, потом белизна листов с непроницаемыми, идеально прямыми черными линиями стала покрываться коричневыми пятнами, словно кожа старческими веснушками, обратившимися через секунду черными крошащимися метастазами, прорывающиеся уже буйными факелами красного, искристого огня, разрывающими книгу в куски горячего измятого пепла, легко взлетающего над костром, поднимающегося к небесам и там исчезающего. Когда книга испарилась, он выбрал из той же кучи еще одну, каблуком выковырял ее из крепких объятий расстрелянных разрывными пулями подружек, подобрал, и сидя на корточках, используя колени в качестве подставки и наклонив книгу в сторону огня, снова принялся листать ее, но, в общем-то, с таким же успехом. Порой так бывает во сне, когда нужно рассмотреть внимательнейшим образом необходимую вещь, вдруг одолевает приступ слепоты, и как ни пытаешься напрягать веки, они наливаются свинцом и не пропускают ни лучика света в зрачки. Здесь, в полуметре от костра, было достаточно светло и жарко, и Максим мог спокойно разглядеть каждый штрих грязи, каждый заусенец на своих ладонях, но текст вновь ускользал от него — снова абсолютные, без единого просвета, черные полосы на каждом. листе, смазанные рисунки и номера страниц, ободранная на самом названии и авторе обложка. Это был какой-то злой фокус, злое чудо, так как Максим не думал, что с его глазами творится нечто Неладное, или что Женя последние десять лет только и занималась тем, что на манер цензуры закрашивала книги черной тушью и заливала фотографии перекисью водорода.
Особенно его поразил громадный альбом, который oн принял поначалу за коробку из-под патронов или футляр для противотанкового ружья с реактивными нарядами, настолько он был огромен, неуклюж, а варварское обращение довело его до такого состояния, что ничего, кроме эстетического ужаса, он не вызывал. Максим с трудом вырвал этого монстра из большой грязевой лужи, куда тот погрузился благодаря медному футляру, который некто по простоте душевной, видимо, принял за переносной сейф и небезуспешно пытался вскрыть автогеном, отчего верхняя почерневшая пластина с потеками расплава была закручена в трубочку, как крышка консервированной океанической сельди пряного посола, а первые полтыщи страниц превратились в подгоревшую корку пирога — такую же обугленную, пористую и издающую непередаваемый запах кремации живого существа. Остальные листы сохранились, но это не помогло разобрать на них что- нибудь действительно художественное, хотя и здесь можно было отыскать свою прелесть в разноцветных разводах, диких комбинациях оттенков, настолько несовместимых друг с другом, что даже у далекого от искусства человека должны были заныть зубы, каких-то головоломных намеках на нечто узнаваемое, но ускользающее от самого пытливого взгляда, вызывая глухое раздражение, как стерва, поначалу
