экран загорелся и из него не вылезло знакомое худое лицо с черными волосами с проседью и круглыми очками на носу.
— Что у тебя с ухом? — буркнул он, нисколько не удивившись.
Я потрогал ухо. Сейчас оно болело меньше, но это компенсировалось его распуханием до огромных размеров. Слоны мне бы позавидовали. Черт бы побрал эту Одри с ее рецептами быстрого протрезвления.
— Медведь наступил, — объяснил я, — еще в детстве. Извините, что так рано тебя разбудил.
— А за то, что так рано меня покинул Вы извиниться не хочешь? вздохнул Моисей.
Обмен любезностями мог продлиться долго и поэтому, чувствуя, что силы мои на исходе после бурной ночи чревоугодия и пьянства, я взял быка за рога с места в карьер:
— Моисей, мне нужна твоя помощь.
Моисей помолчал, пожевал губами и предположил:
— Деньги? Наркотики? Шлюхи? Или я должен тебе посодействовать в присвоении имени Малхонски самому мелкому астероиду Системы в знак благодарности за то, что лучший коммерческий писатель десятилетия, за мои труды и седины, в один прекрасный момент заявляет, что я, я! прости меня Бог за грубое слово! я — полное собачье и еще шесть всяких разновидностей дерьмо,? А что, это сейчас модно. А уж меня, к тому же, никто не заподозрит в предвзятости.
— Я хочу написать книгу.
— Ах, он хочет написать книгу! — чуть ли не крикнул, разойдясь, мой агент, — Он хочет написать книгу! Сначала он врывается ко мне, ломает мебель, бьет посуду, распугивает кошек и кричит, что он больше никогда пера в руки не возьмет! что люди не понимают его книг! что он правдиво живописует ужасы войны, а они, эти подонки из Министерства, награждают его премиями за патриотизм, а придурки- пацифисты обвиняют его в разжигании новой войны! Нет, какое чудо! Никто не понимает великого Малхонски, кроме его самого и его кота, но тот, к сожалению, пока не научился писать рецензии! И тогда Малхонски решает удалиться из мира, как Лев Толстой, и сидя на травке, писать веселые книжки о птичках, как Пришвин. Уж не хочешь ли ты, чтобы я прислал тебе свою коллекцию бабочек и впридачу купил двух канареек?
— Нет. Я хочу, чтобы ты мне достал мои записи на Европе.
Моисей надолго замолчал. Я не прерывал его раздумий, поглаживая больную мочку уха.
— Дело еще хуже, чем я думал, — сделал он вывод, — теперь ты действительно хочешь начать Третью мировую войну. Ты что, Кирилл, не понимаешь какую кучу дерьма ты хочешь вывалить на человечество?
— Понимаю, — ответил я, — мы сами ее и наложили.
— А как же твой «Бежин луг» и прочие охотничьи рассказы? Впрочем, можешь не отвечать. Я всегда знал, что эти твои планы гроша ломаного не стоят. Пиши то, что знаешь лучше всех, либо то, что не знает никто. Охотник и натуралист из тебя никудышный, с воображением у тебя всегда было слабовато, а войну лучше тебя действительно никто не знает. Но сейчас ты действительно делаешь крупную ошибку. Бочка с порохом уже готова, фитиль вставлен и теперь ты хочешь его поджечь.
— Ну так ты мне поможешь, — начал терять я терпение, — или мне обратиться в другое, менее склочное агентство?
— Вот тебе, — сунул мне дулю под самый нос вежливый рабби Моисей, — у нас с тобой контракт. И хотя ты им подтерся и выкинул, он все еще в силе. Если не хочешь ходить голым и сидеть в долговой яме на Валуне, дальше меня тебе хода нет.
— Значит я на тебя рассчитываю.
Моисей закурил и, пуская дым себе под ноги, несколько минут помолчал. Было тихо — в наш век интеллектроники нигде в доме не тикали часы, не текла из крана вода и не скрипели половицы. Звуконепроницаемые окна не пускали в дом шум ветра и дождя. Было неуютно.
— Знаешь, что сгубило евреев, когда в Германии к власти пришли фашисты? — спросил он.
Ремарка я читал, но соврал, желая дать Моисею возможность блеснуть эрудицией и тем самым завоевать его благосклонность (хотя он и так был на крючке):
— Нет, Моисей, не знаю.
— Их погубили рояли. Еврейские семьи очень музыкальны и почти в каждой имелся рояль. А если хочешь драпать из страны, то такой громоздкий предмет с собой не потащишь. Вот поэтому многие остались. Им жалко было расставаться с роялями. Представляешь — не с деньгами в банке, не с заводами, не с квартирой, в конце концов, а с роялем?
Моисей стряхнул пепел и продолжил:
— Так вот, к большому горю моих родителей, нам на ухо наступил один и тот же медведь и поэтому я не имею рояля. И в случае чего, я всегда смогу сбежать отсюда подальше. Хотя пока ума не приложу куда, — задумался он.
— Хорошо, Кирилл, я попробую это сделать. Только не надо лобызать мои щетинистые щеки, ноги мыть, а воду пить. Я чувствую, что делаю очень большую ошибку. Потомки мне этого не простят, как ты думаешь? Ладно, жди звонка, сказал он и исчез.
Я столкнул мохнатый видеофон на пол, открыл окно и, пододвинув кресло, уселся напротив, вдыхая запахи дождя, моря и сосен. На небе штормило и ни там, ни в городе не было ни огонька. Паланга спала. Одри тоже дрыхла на втором этаже и лишь один я бодрствовал и морозился, пытаясь согреться куцым клетчатым пледом. Я вспомнил стихи:
В начале прошлого века австриец Фрейд обнаружил триединство человеческой психики, состоящей из Я — потока мыслей, образов, желаний, непрерывно текущих через наше сознание на протяжении всей жизни, Оно, или подсознания — странного места, где бурлят реликтовые инстинкты, темные желания и загадочная символика, и, наконец, Сверх-Я, порожденного запретами, ритуалами и моралью окружающего нас мира.
Позднее Эрик Берн открыл, что личность человека, его Я, состоит из личин Взрослого, Ребенка и Родителя, и в каждом случае наше поведение в одной роли разительно отличается от нашего же поведения, скажем минут пять назад, но уже в другой роли.
Все это лишь подтверждает мысль, давно ставшую литературной банальностью, о том, что человек — существо противоречивое. Но меня все равно удивляют, поражают и, порой, устрашают извивы моей судьбы. Мои нынешние и будущие биографы, если таковые найдутся, спорят и будут спорить до хрипоты, что заставило меня бросить Ауэррибо и пойти в «Лондонский курьер», оставить журналистику и стать писателем. Но это не самые сложные загадки — любой человек с воображением, которое у меня слабовато, сможет придумать правдоподобную гипотезу превращения журналиста в писателя — в конце концов это самый естественный путь, рекомендованный еще Джеком Лондоном. Гораздо сложнее объяснить метаморфозу «Желтого тигра», крутого парня в коже с камерой и автоматом на шее, «землянина»-патриота и живую легенду всех курсантов Ауэррибо, в не менее знаменитого писателя, пацифиста, затворника и алкоголика, на дух не переносящего все то, что имеет отношение к власти и официальной идеологии.
Казалось, что проще — спроси самого человека. Но в том-то и проблема, что он сам еще хуже это понимает — что же завело его на этот путь. Подсознание? Шутки Ребенка? Никто не знает и я меньше всех.
Впрочем, все может быть просто — Эпштейн утверждает, что учуять во мне нелояльность к власти и отвращение к войне так же трудно, как ощутить водочный перегар сквозь экран видеофона — нос вроде красный, глаза маслянистые, руки трясутся, а ничем не пахнет!
Наверное, он в чем-то и прав. Может быть я слишком невнятен в своих книгах и мои реальные
