могу вас похоже нарисовать.
Я обещал приехать и позировать. Он сказал серьезно:
- Очень вам благодарен. Я вас могу похоже нарисовать. А вы кто будете?
Я сказал. Он серьезно помолчал и потом раздельно произнес, не торопясь:
- Я вас могу очень похоже нарисовать, товарищ корреспондент, приезжайте к нам.
- Непременно.
Художник долго собирался с мыслями, потом сказал Виленскому, сонно улыбаясь и с большим трудом подбирая и складывая слова:
- Шпрехен зи дейч, геноссе доктор?*
______________
* Говорите вы по-немецки, товарищ доктор?
- Я, эйн бисхен*, - серьезно ответил Виленский.
______________
* Да, немного.
Художник задумался, сидел понуро, затем продолжал так же трудно:
- Вифиль габен зи фамилие?*
______________
* Сколько у вас членов семьи?
Доктор внимательно вслушался, не понял и попросил повторить.
- Ви-филь габен зи фа-ми-лие? - повторил сонно и раздельно художник.
- Ах, понимаю, - сказал доктор. - Их габе дрей персон мит мир, айн фрау унд айн кинд*.
______________
* Со мной трое, жена и ребенок.
Художник важно кивнул головой.
- Их ферштее, - сказал он, - жена и ребенок. Зер гут*.
______________
* Я понимаю... Очень хорошо.
Он опять уронил голову на руки и задумался. Со всех сторон на него смотрели с уважением больные. Художник обратился ко мне:
- Шпрехен зи дейч?*
______________
* Говорите ли вы по-немецки?
- Бисхен*.
______________
* Немного.
Он с удовлетворением кивнул головой и стал рыться по карманам. Он достал измятую пачку папирос 'Бокс' и протянул мне:
- Волен зи айн сигаретт?*
______________
* Хотите папиросу?
Я взял тоненькую, полувысыпавшуюся папироску.
- Данке зер*.
______________
* Большое спасибо.
Он ласково и серьезно подал мне огня:
- Раухен битте. Их габе нох филь сигареттен*.
______________
* Курите, пожалуйста. У меня еще много папирос.
- Данке шен*.
______________
* Благодарю вас.
Художник с самодовольной скромностью огляделся вокруг.
- Откуда вы знаете немецкий язык? - спросил я.
Он, очевидно, ждал этого вопроса.
- Я учил его в школе. Теперь почти все забыл. Я был очень болен, я все забыл.
- У него сонная болезнь, - пояснил доктор.
Художник поправил:
- Энцефалит. У меня был энцефалит. Я почти все забыл. Теперь энцефалит прошел, но отразился на мозгу. Мне трудно вспомнить. Я все забываю. Раухен битте нох айн сигареттен*.
______________
* Выкурите, пожалуйста, еще одну папиросу.
Ему, видимо, доставляло громадное наслаждение вспоминать и складывать забытые, растерянные немецкие слова.
- Это неизлечимая болезнь, - со вздохом сказал он. - Последствия ее неизлечимы.
- Ну, ничего, подождите, - сказал я в утешение. - Может быть, ученые откроют возбудитель энцефалита, и тогда будет прививка, и вас вылечат.
- Все равно уж поздно. Болезнь прошла. Это последствия. Это уже не вылечат.
И он скорбно опустил голову.
Усаживая меня на лавку, доктор Виленский заботливо разостлал две газеты, чтоб было чисто. Он тоже усиленно приглашал меня приехать. Это от Зацеп совсем недалеко.
- Вы мне дайте телеграмму, я вам вышлю на станцию Ульяновку лошадей, а там всего пятнадцать километров...
Я сердечно простился с доктором Виленским. Он услужливо донес до площадки мои вещи. Я сошел с поезда. Меня встретили Розанов, Костин и Зоя Васильевна. Розанов был в белой рубахе и соломенном бриле. Я заметил, что у него за эти дни сильно загорело лицо...
Я вернулся в политотдел, как в свою семью.
Вот я опять в Зацепах, в МТС, в 'своей' комнате с букетом на столе. Я чувствую себя так, как себя всегда чувствует человек, уезжавший на некоторое время и опять возвратившийся. Люди вокруг продолжают жить интересами, смысл которых пока непонятен. Я еще не в курсе дела, передо мной вьются хвосты, кончики каких-то интересов.
Я понимаю из разговоров, что началась косовица, что во многих местах молотят, но не могу еще понять, почему у всех нервное состояние, почему кого-то надо взгреть, поощрить, почему все время взволнованно выезжают со двора. Что-то происходит вокруг, но что - мне пока неизвестно.
На дворе перемены.
Дом, который строили и рассчитывали вывести в два этажа, теперь решили строить в один этаж. Его уже подвели под крышу и делают стропила.
По двору прошел человек, которого я совсем забыл, но вдруг, увидев его в белой рубахе и восьмирублевой деревенской панаме, с пергаментным, малярийным лицом, с длинной, прямой трубкой в оскаленных зубах, вспомнил. Он шел, выставляя вперед острые колени. Агроном!
Потом я видел, как он накачивает шину велосипеда, прислоненного к заборчику.
Машин за сараями не видно, они все отправлены в поле. Но двигатель стучит по-прежнему.
Трава во дворе разрослась, но уже нет того мягкого, красивого цвета. Она жестка, суха. Кусты бурьяна, будяков, полыни. Жарко. Дождей нет и следа.
Настоящие жаркие летние дни.
Мы отвезли Хоменко в Синельниково. Был второй час ночи. Поехали обратно. А шофер должен был вернуться опять в Синельниково и подать Хоменко машину в пять часов утра. Когда он спит?
Разговор с Розановым на обратном пути, когда шофер гнал тарахтящую в темноте машину полным ходом, километров по восемьдесят в час, по незнакомой для меня и потому страшной дороге.
Я:
