- Но пойми же, мамочка, что это насилие над личностью.
- Как знаешь. Но я тебя не пущу.
Пожалуй, в виде протеста, Верочка осталась бы дома, но в окно виден противоположный корпус, весь белый от лунного света с синими, почти что черными, косыми тенями многочисленных балконов.
Ах, как сейчас волшебно на дворе!
Верочка покорно вздыхает и с видом жертвы, обреченной на заклание, всовывает руки в рукава легкой, душистой шубки, которую я ей подаю, нарочно становясь на носки, чтобы она помучилась.
- Скажите, разве это жизнь, а не прозябание? - говорит Верочка, глядя мне в лицо снизу вверх, когда мы спускаемся по лестнице, таинственно озаренной лунным светом. Я иронически смотрю на ее волосы, поднятые на затылке 'а-ля директуар', и на легкие колечки волос на шее.
- Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.
- Плохо.
- Что плохо?
- Острите плохо. За такие остроты вешают.
- Повесьте.
- Не могу.
- Почему?
- Жалко.
- Ага!
- А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.
- Хорошо.
- Что хорошо?
- Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.
- Могу, - еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. Спрашивайте.
- Скажите мне...
- Что?
- Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она ошеломлена.
- Вы что...
- Не знаете?
- Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.
- Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?
- В триста двадцать пятом, - бойко отвечает Верочка.
- Ага!
- Что ага?
- Говорю ага, - ехидно замечаю я. - Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?
- Больше с вами не разговариваю.
Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.
- Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? - спрашиваю я, продолжая быть ироничным.
- Увидите.
Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.
- Теперь? - спрашиваю я.
- Вниз, - отвечает она.
Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.
- Верочка, - нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.
- Ну?
- Скажите мне одну вещь, только откровенно.
Мы останавливаемся.
- Ну? - неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. - Ну?
- Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.
- Отстаньте вы, ради бога, от меня!
- Уже отстал.
- Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.
- Скверно, Верочка, - говорю я назидательным тоном. - Ученье свет, а неученье тьма.
- Перестаньте!
- Вы же сами просили меня быть серьезным.
- Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.
- Давайте.
- Говорите.
- Я вас люблю.
- Вы опять шутите?
- Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.
- Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.
- Сдался вам этот фронт! - тоскливо говорю я.
- Нет, вы скажите, почему не поехали?
- Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!
- Ничего вы не видите. А про осколочек врете.
- Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.
- Поэтому вы так прихрамываете?
- Да.
- А я думала, для красоты, как Байрон.
- Верочка, - проникновенно говорю я. - Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?
Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:
- Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?
- От луны.
Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами,
