— Ее нашли сегодня утром, — заговорил он, прикуривая сигарету, несмотря на то, что Люси выразительно стукнула о мой стол уже второй табличкой «У нас не курят».
Я не ответил. А что тут ответишь?
— Она жила в квартале Кэтерхэм, — продолжал гость. — Ее забили до смерти, — сказал он, вяло толкнув кулаком воздух. — Кто-то залез в дом.
— А что же собака? Она не могла остановить грабителя?
— Собака была заперта в соседней комнате, — ответил Джилберт. — Он все слышал, с начала до самого конца. Бедняга.
Пес, по всей видимости, не нуждался в психологической реабилитации и тянулся лишь к печенью.
Джилберта стало слегка трясти, он опустил голову и закрыл толстое лицо руками.
— У меня нет денег даже на похороны, — глухо пробормотал он. — А теперь еще эта собака, я не знаю, куда ее девать… — Обильные крупные слезы потекли по его большому пухлому лицу. — Откуда мне взять эти две тысячи фунтов?
Люси принесла и поставила перед ним чашку кофе, на что он ответил благодарным кивком.
— Мне тоже недавно пришлось хоронить мать, — сказал я.
— Тоже грабители? — уточнил Джилберт, точно дачник, со знанием дела разглядывающий соседскую капусту после атаки слизней.
— Это долгая история.
Это, в самом деле, была долгая история. Она тянулась больше десяти лет и началась еще до смерти отца, до того, как я вступил в семейный бизнес, до Линдси, до многого, того и другого. «Болезнь хроническая», — известил ее доктор. «То есть вечная», — говорила она, восемь лет промучившись кашлем, сопровождавшимся приступами лихорадочного озноба, проходя один за другим бесконечные курсы «химии» и физиотерапии. Мне приходилось ухаживать за ней, но я не имел ничего против. После смерти отца у нее не осталось никого на свете, кроме меня, и вообще заботиться о ком-нибудь — дело стоящее.
— Если вам тяжело, расскажите, — подал голос Джилберт.
— Не думаю, что это поможет, — ответил я. — В общем, это связано с нервной системой. Она ушла в мир иной на прошлой неделе.
Теперь и меня стали душить слезы. «Вы снова будете вместе с отцом», — сказал я ей напоследок. «Я предпочла бы отправиться на небо», — прохрипела она.
Это был наш последний разговор. Она оставила меня одного в уже заложенной квартире, с долгами за сиделку и медицинское обслуживание и мыслями о том, куда теперь девать ее мебель эпохи восьмидесятых.
— Мне очень жаль, — сказал Джилберт, и я почувствовал, что теперь мы с ним связаны невидимыми узами.
— Со мной все в порядке, — ответил я, слегка ошалев от происходящего. — Думаю, я мог бы помочь вам.
— Неужели? — недоверчиво встрепенулся Джилберт, словно старый сеттер, которого дразнили куском пирога.
— Забавно, конечно, — сказал я, — но, если бы вы согласились продать эту собаку, я мог бы найти покупателя.
— Это ценная порода, — убежденно прокашлял Джилберт сквозь клуб табачного дыма. — Мне уже предлагали за него полсотни фунтов. Пригодились бы любые деньги для похорон, сколько удастся собрать.
Одно упоминание слова «похороны» вызывало у него боль, и он всхлипнул, затягиваясь сигаретой.
— Но мы могли бы дать и больше, не правда ли? — поспешила на помощь добрая Люси, которая была рада помочь страдальцу, несмотря на то, что все время направляла вентилятор в его сторону.
— У нас здесь только что был человек, который сказал, что заплатит…
Тут, не знаю почему, я пошел на поводу у своей любимой игры, выдержав драматическую паузу, которая предшествует объявлению ставок.
— Неужто больше пятидесяти фунтов? — удивился Джилберт, ставший похожим па мальчишку, который всю жизнь мечтал о велосипеде и вдруг получил его на день рождения. — Надеюсь, не слишком много, а то я опять запью, а пить мне сейчас никак нельзя, сами понимаете. Жизнь и так идет кувырком.
— Десять тысяч фунтов! — объявил я. (Не подскакивайте на месте, это все моя фамильная честность, я же говорил.)
Джилберт посмотрел на меня с таким глубоким недоверием, на какое он, вероятно, был только способен. Вентилятор отбрасывал дым ему в лицо, что производило впечатление, будто он мчится вперед на большой скорости.
— Это же гончий брехунхаунд, — убежденно сказал я ему.
— Бошкенхаунд, — напомнила Люси.
— Простите, бошкенхаунд, — поправился я. — И стоит он никак не меньше десяти тысяч.
Собака выразительно посмотрела на меня, словно подтверждая, что такова ее реальная цена.
Джилберт перестал плакать, и глаза его наполнились удивлением дачника, обнаружившего, что его капусту повредили не слизни, а крошечные летающие тарелки.
— Я…
Слова застряли у него в горле, пришлось продолжить за него мне.
— Вот телефон, — сказал я, вручая карточку. — Вам осталось только позвонить, он готов заплатить наличными. Между нами, вы могли бы запросить и больше. Человек он богатый и малосимпатичный. Лично я бы торговался с ним до последнего пенни.
Пес одобрительно кивнул.
Джилберт посмотрел на визитку, затем покачал головой, словно бы говоря: «Нет, это просто уму непостижимо», и теперь напоминал дачника, наблюдающего, как крошечные летающие тарелки, расправившись с капустой, перелетают на морковные грядки.
— У меня нет времени, — сказал он довольно странным тоном. Трудно было ожидать такого ответа от нормального человека, учитывая, что ему нужны деньги. Он снял шляпу, обнажив голову, на которой волос было не больше, чем остается на дне ванны.
— Как это нет времени? — поразился я. — Вы можете позвонить прямо отсюда.
— Нет! — наотрез отказался он. — Слушайте, позвоните вы сами. Вы же агент, почему бы вам не получить свои комиссионные? Думаю, это будет справедливо. — И Джилберт благочестиво прижал шляпу к груди, будто собираясь запеть религиозный или государственный гимн.
Люси сочувственно посмотрела на меня.
— И слышать об этом не хочу, — сказал я. — Это же ваши деньги и ваша собака. Тем более вы в таком стесненном положении. Так что ни в коем случае. Даже не думайте, я не приму никаких комиссионных.
Джилберт побарабанил пальцами по столу.
— Деньги… мне, конечно, нужны… но прямо сейчас, — выдавил он шепотом, однако этот надрывный шепот был выразительнее его нормального голоса.
— Вам надо похоронить ее прямо сегодня, почти что в день убийства?
— Нет. Просто надо… заплатить. Да, — как-то слегка воспрянул он. — Именно сегодня. Почему бы вам самому не заняться этой сделкой? Вы дадите мне, скажем, тысячи две на гробовщиков, а я их вам потом верну обратно, с небольшими процентами. А собачку можете оставить себе в залог. — И он стукнул по столу кулаком, как аукционер, объявляющий «продано!».
— Мне не нужны никакие проценты, — ответил я.
И снова он как-то странно посмотрел на меня, словно посетитель картинной галереи, пытающийся постичь, куда идет современная живопись.
Он откинулся в кресле, закурил следующую сигарету, метнул взгляд в потолок, потом уставился в пол. Вид у него был как у эксперта из программы «Огородные подсказки», никак не решающегося объявить о нападении инопланетян на капустные поля.
