— А «Лебеденочка» видел? — спросила она, понизив голос.
— Потрясающая вещь! Когда на него смотришь — дрожь по спине идет.
Мать строго проговорила:
— То-то вот. Жива не буду, если не выпрошу у него «Лебеденочка». «Плотника»-то он не отдаст…
— Этим вещам в музее место! — сказал Валерий Ионыч и тут же понял, что сказал глупость. Но было уже поздно.
Ведь она только и ждала случая, к чему бы придраться, чтобы начать громить современную молодежь, которая все готова сдать в музей. Им ничего не свято: ни старое искусство, ни устарелое понятие о добродетели, о чести, о почтении к старшим. Все в музей!
«Ну, теперь держись, сейчас будет второй залп».
Он не ошибся. Огонь обрушился на ту молодежь, которая побыла на фронте, понюхала пороху, хватила лиха и вместе с порохом нанюхалась там еще чего-то непрочного, легкомысленного, что выражалось у них в одной бесшабашной фразе: «Война все спишет». Но хотя война уже давно кончилась, они все еще не могут прочихаться, не могут вернуться к прежнему мирному пониманию жизни.
Проговорив все это своим густым певучим голосом, Елена Карповна сунула папиросу в пепельницу, стоящую на ларе под лестницей, и спросила:
— Ну, что молчишь?
Голос ее, похожий на приглушенное гудение контрабаса, гулко раздавался под резными балками потолка.
— Ты ведь знаешь, — стараясь говорить как можно тише, напомнил Валерий Ионыч, — она мне не нравится.
— Врешь!
— То есть не так нравится, чтобы…
— Что ты там шипишь! Говори как человек.
— Я говорю достаточно громко. Я никогда и не думал о ней в таком плане…
— Чепуха! Прекрасная девушка.
— Да она и полюбить-то меня не может.
— А ты спрашивал?
— Разве это надо спрашивать?
— Надо! — проговорила Елена Карповна с той силой и страстью, с какой только мать может втолковывать сыну, добра ему желая. — Спрашивать надо, говорить надо. Интересы свои отстаивать надо. А ты безвольный человек, тебя сбить с толку ничего не стоит. Поэтому жену тебе надо сильную волей и желаниями.
«Безвольный, — подумал он. — Таким ты сама сделала меня. Задавила своей волей». Но сказать этого он не решился и, как всегда, промолчал.
Когда Валерий Ионыч говорил матери, что Валя его не любит, — это была правда. Но он лгал, заявляя, будто она нисколько ему не нравилась. Еще как нравилась-то! Но его любовь была так тонка и почтительна, что могла вызвать разве только сочувствие, но уж никак не ответную любовь. Он поглядывал на нее своими глубокими черными глазами, стараясь, чтобы она этого не заметила и не обиделась.
Он сравнивал себя с лохматым псом, тоскливо поглядывающим, как под самым его носом прыгает воробей, зная, что воробья ему не поймать. Сравнение, конечно, не самое лучшее, он это понимал, но ничего другого в голову не приходило. Во всяком случае, если она и воробей, то самый бойкий, самый бесстрашный и решительный. Кроме того, очень насмешливый. И очень привлекательный.
Он давно знал, что матери очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изумительные творения.
— Ничего-то, кроме глупости, от тебя не дождешься, — обреченно вздыхая, обрывала Елена Карповна разговор. — И в кого ты такой…
Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:
— Ну, чадушко, добился ты своего: Валечка-то наша замуж вышла.
«Это ты своего добилась», — тоскливо подумал он и ничего не ответил. Почти на целый год уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном, в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел и попал на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину «Жена сталевара»: окно, ночь, она стоит, ждет мужа и по багровым вспышкам догадывается, когда он закончит плавку.
Вернувшись домой, показал картину матери. Она сказала:
— На Валентину похожа. — И осуждающе добавила: — В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас!
Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила:
— Отец, как узнал, что мужа своего законного прогнала, так с той поры и замолчал. Из своей комнаты ушел, на вершицу перебрался, подальше от всего домашнего. Слышишь, ходит…
Сверху доносились редкие шаги. Там ходит большой, тяжелый человек, уставший от своих дум, тоже больших и тяжелых.
НОВАЯ ЖИЗНЬ
Она лежала, окаменев, под серым больничным одеялом, и ждала, когда можно будет уйти домой и начать совсем какую-то новую жизнь.
Новая жизнь — это ребенок. Валя еще почти ничего не знала о нем, он пока еще мало беспокоил ее и почти ничего не требовал.
У этой новой жизни было совершенно неопределенное лицо, маленькое, сморщенное, с нежным и жадным ртом, с вытянутыми, похожими на мягкий клювик губами. Она все пыталась осторожно раздвинуть белые пеленки, чтобы увидеть его. И наконец настал день, когда она получила его в полное и безраздельное владение. Пожилая нянька, вся какая-то белая и мягкая, развернула ребенка, и он сейчас же заворочался среди пеленок — маленький, темный и какой-то уж очень упругий.
Валя с восхищением и нежностью смотрела на него, а нянька хватала его, перевертывала, показывала Вале и требовательным голосом говорила:
— Вот, мамаша, ручки, вот, мамаша, ножки, все чисто, все в полном порядке…
Она ловко запеленала ребенка, завернула в новое «приданое» — в одеяльце, которое принесли подруги, и передала Вале.
— Ну, что загрустила? — спросила уже обыкновенным своим мягким голосом. — Квартира-то есть?
Узнав, что у Вали все есть — и дом, и отец, и друзья, она заверила:
— Выпестуешь.
Так начался этот первый день новой жизни. Каким-то он будет?
Когда Валя пришла домой, там стояла тишина, и она на свободе могла поразмыслить о том, как жить дальше. Сын спал на ее девичьей кровати за ширмой. Она прошла по пустым комнатам, побывала наверху, в мастерской отца. Белый лебедь — последняя его скульптура — совсем уже законченный стоял на столе. На его гордо выпяченной для полета груди, казалось, трепетал еще не полностью утраченный младенческий пушок. Она погладила птицу и прошептала:
— Лебеденочек.
И вспомнив о своем сыне, поспешила к нему. Стремительно сбегая по лестнице, она увидела Валерия Ионыча. Он стоял на пороге своей комнаты.
