ряд, в котором стоит 'Димитрий Самозванец', может многое сказать и о нем самом, и о его специфике. Ряд этот таков: А. С. Пушкин, 'Арап Петра Великого' (1828); M. H. Загоскин, 'Юрий Милославский, или Русские в 1612 году' (1829); Н. А. Полевой, 'Клятва при гробе Господнем' (1832); И. И. Лажечников, 'Последний Новик' (1831--1833). Читатель, интересующийся подобного типа литературой, сразу же отметит, что все перечисленные произведения уже стали его достоянием. 'Димитрий Самозванец', пожалуй, единственное звено в цепи, которое надлежит восстановить.
Русский исторический роман нельзя назвать явлением сугубо национальным. Он -- следствие процессов, интенсивно развивавшихся в европейской литературе и -- даже шире -- в общественном сознании европейских народов начала XIX столетия. Кризис просветительских идей, Великая французская революция, лавинообразное вторжение в жизнь буржуазных отношений, наполеоновские войны произвели переворот в умах и изменили восприятие окружающего мира.
Человек ощутил себя субъектом истории -- грандиозного движения, непрерывно меняющего облик народов и культур. Он пришел к убеждению, что нет единого для всех времен идеала, в свете которого можно было бы оценивать людей, государства, цивилизации. Еще недавно рассматривавшаяся как мерило духовного развития античность заняла определенное место в цепи развития человечества, и вместе с тем пробудился интерес к другим культурам и эпохам. Средневековье перестало казаться мрачным провалом истории, символом мракобесия и варварства. Современность обрела историческое измерение. Началось формирование двух важнейших для XIX века комплексов идей, наименованных позднее 'историзм' и 'национальное самосознание'.
Русский философ Лев Карсавин заметил: 'Во всякой идеологии самым существенным являются не отчетливые формулы, а некоторые основные принципы или тенденции, определяющие возможные пути ее развития' {О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881--1931 годов: Сборник статей.-- М., 1990.-- С. 264.}. Говоря о становлении идей историзма и национального самосознания, можно приводить 'отчетливые формулы' Гердера, Гегеля или Белинского. Однако влияние этих идей на образ мыслей европейца связано прежде всего с искусством романтизма и творчеством Вальтера Скотта в первую очередь. Художественный талант 'шотландского чародея', создателя 'Айвенго' и 'Квентина Дорварда', сыграл главную роль в распространении идей, выражающих 'дух времени'. Вальтеру Скотту Европа обязана рождением исторического романа и -- шире -- романа как ведущего жанра литературы.
Россия познакомилась с Вальтером Скоттом быстро. Уже в 20-е годы его произведения получили у нас широкое распространение, сначала во французских, а затем и в русских переводах. Под мощным воздействием английского писателя формировался русский исторический роман, который, однако, не стал простым подражанием 'британской музе'. Влияние Вальтера Скотта в России наслоилось на уже оформившуюся и укорененную в национальной культуре традицию. К тому времени, когда русский читатель впервые познакомился с его романами, 'Слово о полку Игореве' и 'Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым' были уже изданы и осмыслены как выражение духа русского народа. С 1818 года начала выходить 'История Государства Российского', монументальный труд, роль которого в формировании национального самосознания трудно переоценить. На страницах романа 'Димитрий Самозванец' упоминаются и Вальтер Скотт, и Кирша Данилов, и, особенно часто, Карамзин. Будучи одним из родоначальников исторического романа в России, Булгарин отдает дань уважения тем, кого считает предшественниками.
Смута конца XVI -- начала XVII веков -- один из самых драматичных и живописных периодов русской истории. Интерес к ней писателей-современников Булгарина понятен: мощные движения народов, резкие повороты событий, важные исторические последствия, крупные личности, трагические судьбы -- все это легко будит творческое воображение и сулит литературную удачу тому, кто обратится к столь богатому возможностями материалу.
События Смуты вдохновили Пушкина на создание драмы 'Борис Годунов'. Четыре года спустя то же историческое время обрело художественное воплощение в 'Юрии Милославском' Загоскина. Еще через год вышел в свет роман 'Димитрий Самозванец'.
В произведении Загоскина отчетливо просматривается вальтер-скоттовская схема: в центре повествования стоят вымышленные персонажи, позволяющие писателю свободно строить авантюрно- любовную интригу; исторические лица и события образуют фон, на котором эта интрига развивается. Хотя Булгарин работал в том же жанре, что и Загоскин, его произведение по композиции ближе к пушкинскому 'Борису Годунову'. Сходство обнаруживается не только в общей конструкции, но и в ряде деталей, что дало повод для подозрений: не воспользовался ли Булгарин рукописью пушкинской драмы, работая над своим романом?
Обвинение автора 'Димитрия Самозванца' в плагиате, однако, несправедливо. Оба писателя пользовались одним источником -- 'Историей Государства Российского' Карамзина -- и находились под обаянием этого научного и в то же время высокохудожественного творения. Вслед за Пушкиным Булгарин мог бы сказать: 'Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий' {Пушкин А. С. Собр. соч. в десяти томах.-- Т. 6.-- М., 1976.-- С. 266.}. Событийная канва, фабула романа у Булгарина соответствует поступательному ходу истории. Отдельные ситуации, описания и характеристики заимствованы из труда предшественника как фактический материал. Многие образы, понятия и выражения, встречающиеся в тексте, входят в общий культурный фонд эпохи и не могут быть прочно привязаны к творчеству того или иного автора. Эффектная ремарка 'народ безмолвствует' неотделима в нашем сознании от драмы Пушкина 'Борис Годунов'. Встречается она и у Карамзина, но изобретена не им, а французскими публицистами XVIII века {Алексеев М. П. Ремарка Пушкина 'народ безмолвствует' // Алексеев М. П. Пушкин: Сравнительно- исторические исследования.-- Л., 1984.}. Авторство идеи об исключительно важном влиянии 'мнения народного' на государственную жизнь мы опять-таки склонны приписывать Пушкину. Но эта идея, как уже, вероятно, заметил читатель, отчетливо выражена и на страницах булгаринского романа. Она была знамением времени и не являлась достоянием одного из литераторов.
Все это, разумеется, не дает оснований проводить переоценку значения 'Бориса Годунова' для русской литературы или отказывать Булгарину в творческой самостоятельности. Создатель 'Димитрия Самозванца' строил свое повествование на прочной документальной основе. Но и правом на вымысел он пользовался достаточно широко, давая волю воображению там, 'где история молчит или представляет одни сомнения'.
Поводов для 'сомнений' события Смутного времени дают немало. До сих пор нет полной ясности и в понимании того, кем был на самом деле человек, названный позднее Лжедимитрием I. Со времен Карамзина исследователям не удалось заметно продвинуться вперед в решении данного вопроса.
Правда, в отличие от автора 'Истории Государства Российского' ученые наших дней не считают Бориса Годунова виновным в гибели малолетнего Димитрия Иоанновича. Они полагают, что официальная версия, предложенная Василием Шуйским после 'розыска' по угличскому делу, вполне заслуживает доверия. Во время игры в 'тычку' у царевича начался очередной припадок эпилепсии, он упал на нож и смертельно поранил себя. Придворные группировки превратили трагический случай в орудие борьбы за власть. Политические спекуляции сделали возможным появление на исторической сцене Лжедимитрия I.
И в начале XIX века многие сомневались в том, что царевич погиб от руки наемных убийц, подосланных Годуновым. Однако талант Карамзина-повествователя сделал свое дело, и в художественной литературе закрепился образ монарха-злодея, страдающего муками нечистой совести. Таков царь Борис у Пушкина, таков у Рылеева, таков у Булгарина.
Впрочем, в романе есть и иная версия -- та, которая излагается устами самозванца, версия о чудесном спасении сына Ивана Грозного иноземным лекарем Симоном. По логике исторических фактов, воспроизведенной романистом, эта версия доверия не заслуживает. Но в романе ей сообщена убедительность художественного образа. Читатель знает, что было не так, но, внимая самозванцу вместе с гостями боярина Меньшого-Булгакова, он готов допустить, что так могло быть.
И здесь приходится отметить любопытный историко-культурный парадокс. Лжедимитрий I являлся для России несомненным злом. Он стал символом польской интервенции. Он усугубил раскол между различными политическими силами в государстве. Им был открыт феномен самозванства, неизменно приводивший в XVII и XVIII веках к большим и малым кровопролитиям. С его именем связывали угрозу духовного порабощения -- латинства, или католичества. Его предали церковному проклятию -- 'анафеме', обрекая тем самым на 'вечную погибель'. В памятниках фольклора, где порой с уважением описываются кровопийцы вроде Ивана
