Только не замерзни.
Люди уже снова садились в трамвай, оглядываясь с подножки и скрываясь в вагоне. Водитель и кондуктор прыгали, стараясь выпрямить ногами погнутую предохранительную решетку, — казалось, они спешат наверстать время или просто убраться подальше. Двое маленьких мальчиков в блестящих черных плащиках остановились в пяти шагах и разглядывали Сэма, будто в жизни не видели ничего подобного, но боятся подойти ближе: еще, чего доброго, зарычит, как лев, или зашипит, как змея. Женщина с хозяйственной сумкой, из которой выглядывали кочан капусты и мокрый экземпляр «Геральда», пожав плечами, решительно зашагала прочь. Стали быстро расходиться и остальные, будто за углом их поджидал бесплатный обед из трех блюд. Добрый человек с натруженными руками, поставив ногу на подножку трамвая, задержался на мгновение.
— Будь поосторожнее, паренек, — сказал он. Грустный такой человек, а улыбается. Сэм не хотел, чтобы он уходил, но человек вошел в вагон, прозвенел звонок, и трамвай тронулся.
Один из маленьких мальчиков спросил:
— А ты зачем на трамвай наехал?
Другой мальчик ответил:
— Потому что дурак. Слышал, мама сказала.
Женщина с «Геральдом» и кочном капусты в хозяйственной сумке позвала:
— Пошли, пошли! Ну что стоите под дождем?
С волос Сэма снова закапало, потекло по шее, а боль в животе стала такой, словно там перекатывался огромный, тяжелый мяч. Ссадины на голени начали кровоточить, кровь, как пот, выступала каплями и, разбавленная дождевой водой, растекалась жидкими струйками. Саднило бедро. Сэм просунул руку в штанину и осторожно провел пальцами. Все там было ободрано, и на руке, когда он ее вынул, оказались следы крови. Он смотрел на свою испачканную в крови руку, смотрел, смотрел и как-то забылся…
Его велосипед валялся рядом, в каком-нибудь ярде от дороги. Кто-то там его бросил.
Не стоило на него смотреть. Не стоило прикидывать в уме, что там повреждено. Велосипеду пришел конец, раз и навсегда. Трудно было в это поверить, трудно было сделать прыжок в пустой мир, где у него не будет больше велосипеда. И это был не кошмар, приснившийся давным-давно, это было сейчас.
Как же он будет развозить газеты?
А как в школу ездить?
А с Роз за черникой?
А в Сэндрингем, где они летом купаются с двоюродными братьями?
Вся его жизнь, все на свете вдруг изменилось.
Теперь ты ничто, Сэм.
Рядом с велосипедом раскисшей кучей лежало несколько мокрых газет и две холщовые сумки. Остальные газеты валялись здесь и там на мостовой, точно на стадионе после матча. Паруся, они разлетались с порывами ветра и, намокнув, отяжелев, оседали. Их переехал трамвай, их топтали, расходясь, прохожие, собаки рылись в них грязными лапами, вынюхивая съестное. Вот и теперь на глазах у Сэма по ним проехал фаэтон с серым верхом, грузовик с толстыми резиновыми шинами и «моррис- коули».
Добрых шестьдесят четыре «Геральда».
Шестьдесят четыре газеты — никогда раньше не представлял он себе, как это много.
Если он терял один экземпляр или у него недоставало в выручке, хозяин газетного киоска вычитал из его заработка.
Ехать, повесив на раму шестьдесят четыре газеты, было нелегко, он знал, что у него большой груз, но каково было увидеть эти шестьдесят четыре газеты, устилающие дорогу.
За них с него теперь причиталось восемь шиллингов. Восемь шиллингов или сто фунтов, не все ли равно, если в день зарабатываешь семь пенсов?
А что же завтра?
От обиды, боли и страха Сэм заплакал. Что еще делать, он не знал.
ТРИ
Плаксой Сэм не был. Вовсе нет. Плакать — не мужественно, это все говорили. А быть мужественным — очень важно, это тоже говорили все. Мама. Отец. Тетечка. (Плакса! Плакса!) Говорили ребята на улице. Учителя в школе. Проповедник в церкви. Мужество — та же чистота души, а где чистота души, там и благочестие. Эти добродетели почитались на равных. Кому что. Слезы — привилегия девчонок. Им это пожалуйста, разрешается. Плачь на здоровье. Хоть потоп устрой — никто слова не скажет. Все-таки иногда и девчонкой, выходит, неплохо быть. Как раз когда особенно неприятно быть мальчишкой. Не распускай губы, мальчик, говорят тебе, стисни зубы и держись. Будь мужчиной — этого ждут от тебя Бог, Король и Страна. Умри с честью, без единой жалобы. Тогда тебя возлюбит бог и будут любить девушки, и ты получишь Крест Виктории — посмертно. В таком духе, одним словом.
Так откуда же взялись эти слезы? Вот стыд-то! До сих пор их словно плотина сдерживала, а теперь они хлынули и текут свободным потоком. Эти слезы — о том, что раньше почти не тревожило. О тоске, что залегла в озерах маминых глаз. Серые озера маминых глаз, в них такая глубина, кажется, войди и утонешь. Теперь он боялся за эти глаза.
Это важные перемены, Сэм. День настал, вот что они означают.
Наверно, кто-то ведет счет. Может быть, даже ты сам, незаметно для себя, пока тебя вдруг не захлестнет и не поставит лицом к лицу с жизнью. Ты закрывал глаза, а все здесь, Сэм. И никуда тут не денешься. Подходящая минута, чтобы это осознать. Как раз когда твой мир разваливается на куски.
«Может, тебя проводить домой?» — спросил тот человек, а потом вошел в трамвай, как будто спрашивал не всерьез. Что он, просто болтал или боялся опоздать на работу? Не может же он, правда, потерять работу из-за какого-то мальчика, даже если этот мальчик — Сэм, сидящий под дождем на тротуаре. Он, наверно, работает в ночную смену, один всю ночь напролет, охраняет от воров заводские ворота и, съежившись, дрожит от холода в три часа ночи, когда, кажется, нет больше сил дожидаться, чтобы наступило наконец утро и можно было ехать домой.
Должно быть, он правда спешил на работу, иначе он не ехал бы на трамвае. У кого нет работы и нет нужды спешить, те ставят на землю сперва одну ногу, потом заносят другую, как говорил старик Вэйл. Мама за покупками ходит пешком — три мили до Кэмбервелла, там дешевле, и возвращается домой тоже пешком, еще три мили.
Сэм бы рад был, чтобы его проводили домой, но вокруг никого не было. Такое людное место, как Риверсдейл-Роуд, и время не ночное, но никто не подходил к нему и не говорил: «Эй, малыш! Ну-ка расскажи, что с тобой приключилось!» Должно быть, из-за дождя, из-за этого бесконечного дождя. Те, кто сейчас должен был бы здесь проходить, отсиживались дома или шли другой дорогой, где можно укрыться.
Ему трудно было вспомнить, где его дом. Вещи, которые он знал твердо, утратили свою определенность. Без велосипеда все стало другим. Уикем-стрит была на расстоянии тысячи миль. Странно, что вокруг никого нет. Как во сне: никого, только дождь, только смутные тени под навесами витрин на той стороне — не то есть там люди, не то нету, словно они и сами не знают, колеблясь на грани видимого и невидимого миров.
Зимой всегда так: дождь, дождь, дождь… А что людей нет на улице, только смутные тени на той стороне, это тоже всегда так? Наверно, ребята, которым не надо развозить газеты, сидят сейчас по домам в тепле и уюте и смотрят на улицу сквозь кружевные занавески и бегущие по стеклам потоки. У Сэма-то жизнь была другая. Уже три года ездит Сэм на своем велосипеде под пронизывающим зимним ветром по улицам. «Геральд»! «Геральд»!» — выкрикивает он и засовывает аккуратно сложенные газеты людям в почтовые ящики. Холод пробирает его все сильнее, из носу течет, одежда сыреет, и так немеют пальцы, что
