распахнула ее настежь.
Свет в гараже горел — резкий, жестокий свет бестеневой лампы. Франсес стояла, застыв на месте, каждый ее нерв, каждый мускул были словно парализованы моментальным узнаванием и ужасом. Этот человек стоял на коленях рядом с трупом, но теперь поднялся на ноги и спокойно подошел к ней, загородив собой дверь. Она взглянула ему в глаза. Это были те же самые глаза — мудрые, чуть усталые глаза, слишком много видевшие и слишком долго смотревшие на этот мир.
— О нет! Только не Габриел, — прошептала она. — Только не вы!
Она не закричала. Она не способна была ни закричать, ни пошевелиться. Когда он заговорил, голос у него был все тот же, каким она его помнила, — добрый и мягкий.
— Мне очень жаль, Франсес. Но ведь вы понимаете, не правда ли, что я не могу вас отпустить?
И тогда она пошатнулась и почувствовала, что проваливается в милосердную тьму.
61
В малом архивном кабинете Дэниел взглянул на часы. Шесть вечера. Он пробыл здесь целых два часа. Но время не было потрачено зря. Он все-таки кое-что нашел. Двухчасовые поиски были вознаграждены. Может быть, это и не относится к расследованию убийства, но тем не менее какой-то интерес представляет. Когда он покажет это признание членам их группы, А.Д., возможно, решит, что его предчувствие оправдалось, пусть даже не так плодотворно, как он надеялся, и отменит поиски. Поэтому вовсе не обязательно продолжать эту работу сегодня.
Однако удача успела возродить его интерес, и он почти уже приблизился к концу ряда. Так что стоило снять и просмотреть оставшиеся на верхней полке тридцать с чем-то папок. Он предпочитал всякую работу завершать четко и красиво, к тому же было еще рано. Если он сразу уйдет, то будет чувствовать себя обязанным вернуться в Уоппинг. А ему сейчас вовсе не хотелось оказаться перед понимающими глазами Кейт и почувствовать ее жалость. Он передвинул стремянку к концу ряда.
Эта папка, объемистая, но не столь уж необычайно толстая, была плотно вставлена между двумя другими, и когда он потянул их к себе, она соскользнула с полки и раскрылась. Несколько бумаг, ничем не скрепленных, упали на пол, пролетев над его головой, словно тяжелые листья. Он осторожно слез со стремянки и подобрал их. Остальные бумаги были скреплены вместе, явно сложенные в хронологическом порядке. Дэниела поразили две вещи. Сама папка была из плотного коричневатого картона и, похоже, очень старая, тогда как некоторые бумаги выглядели настолько новыми и чистыми, что могли быть вложены туда не раньше чем в последние пять лет. Названия на папке не было, но, пока он ползал на четвереньках, подбирая документы с пола, он обратил внимание на то, что среди более ранних бумаг несколько раз попадается слово «евреи». Он отнес папку на стол в малом архивном кабинете.
Листы не были пронумерованы, так что он мог лишь предполагать, что они сложены по порядку, однако его внимание привлек один недатированный документ. Это было предложение написать роман, неумело напечатанное и не подписанное. Оно было озаглавлено:
«Представление компаньонам „Певерелл пресс“».
Дэниел стал читать:
«Фоном и общей объединяющей темой романа, условно называемого „Первородный грех“, является пособничество вишистского режима во Франции депортации евреев из страны в 1940–1944 годах. В течение этих четырех лет 76 000 евреев были депортированы, огромное большинство их погибло в концентрационных лагерях в Польше и Германии. Книга расскажет историю одной семьи, разделенной войной, где молодая мать-еврейка с двумя близнецами-четырехлетками оказывается во Франции, как в ловушке, из-за немецкого вторжения. Их прячут друзья, их снабжают фальшивыми документами, но в результате предательства они подвергаются депортации и погибают в Освенциме. В романе будет исследовано влияние этого предательства — одной небольшой семьи из многих тысяч таких же жертв — на мужа упомянутой женщины, на тех, кого предали, и на предателей».
Разбирая документы, Дэниел не нашел ни ответа на это предложение, ни писем со стороны «Певерелл пресс». В папке содержались, по всей видимости, рабочие документы и результаты исследований. Роман основывался на доскональном изучении материала, с необычайной тщательностью исследованного для предполагаемого художественного произведения. Писатель либо посетил, либо вел интенсивную переписку с самыми разными международными и государственными организациями и учреждениями в течение многих лет: государственные архивы Парижа и Тулузы, библиотечный центр документов современного еврейства в Париже, Гарвардский университет, департамент актов гражданского состояния и Королевский институт внешних сношений в Лондоне, Западногерманский федеральный архив в Кобленце. Здесь были также выписки из газет и журналов Сопротивления, «Юманите», «Темуаньяж кретьен»,[113] «Партизан» и протоколы префектов неоккупированной зоны. Дэниел позволил им всем пройти перед его глазами — письмам, докладным, обрывкам официальных документов, копиям протоколов, рассказам очевидцев. Записи были обширно документированы и местами поразительно точны: число депортированных, время отправки поездов, роль политики Пьера Лаваля, даже изменения в иерархии немецких властей во Франции весной и летом 1942 года. Очень скоро Дэниелу стало ясно, что исследователь сделал так, чтобы его имя нигде в этих бумагах не фигурировало. Адрес и подпись на его письмах были старательно зачернены или отрезаны, на письмах к нему оставались лишь имена и адреса отправителей, но все другие опознавательные признаки были уничтожены. Не имелось никаких свидетельств, что какие-либо из этих исследований были как-нибудь использованы, что книга была хотя бы начата, не говоря уже о том, что закончена.
Становилось все более ясно, что исследователя особенно интересовал один конкретный район, один конкретный год. Роман — если это и в самом деле был роман — обретал все более четкий фокус. Получалось так, будто несколько прожекторов освещали территорию, где произошел некий инцидент, образовалась интересная конфигурация, появилась одинокая фигура, движущийся поезд, и вдруг скоординировали свои лучи, чтобы высветить один только год: 1942-й. Это был год, когда немцы потребовали значительного увеличения числа депортируемых из неоккупированной зоны. Евреи, после того как их сгоняли в одно место, отправлялись либо в Вель-д'Ив, либо в Дранси — огромный жилой массив в предместье к северо-западу от Парижа. Это был перевалочный пункт по дороге в Освенцим. В папке находились три отчета очевидцев: один — отчет медсестры, которая работала с врачом-педиатром в Дранси на протяжении года и двух месяцев, а потом ушла, не выдержав все возрастающего горя и несчастий, а еще два — от выживших, присланных, по-видимому, в ответ на специальный запрос изыскателя. Одна женщина писала:
«Меня забрали жандармы 16 августа 1942 года. Я не испугалась, потому что они были французы и вели себя очень корректно, когда меня арестовывали. Я не знала, что со мной будет, но помню, что не ожидала ничего очень уж плохого. Мне сказали, какие вещи можно взять с собой, и я прошла медосмотр перед тем, как меня повезли. Отправили меня в Дранси, и там я встретила молодую женщину с близнецами. Ее звали Софи. Имена детей я не помню. Она сначала была в Вель-д'Иве, но потом ее перевели в Дранси. Я хорошо помню ее и детей, хотя мы не часто разговаривали. Она мало о себе говорила, только что жила недалеко от Обьера под чужим именем. Все ее заботы были о детях. Мы жили в страшной нищете. Не хватало кроватей, даже соломы для матрасов, питались одной похлебкой из капусты, погибали от дизентерии. Много людей тогда умерло в Дранси, думаю, за первые десять месяцев больше 400 человек. До сих пор помню плач детей и стоны умирающих. Для меня Дранси был не лучше Освенцима. Я просто перешла из одного круга ада в другой».
Вторая из выживших в том же лагере писала о таких же ужасах, только более выразительно, но не могла припомнить ни молодую мать, ни ее близнецов.
