— Поскорее же, тихоходы! — жалобно позвала родителей Лорен.
Келли тем временем изучала свои яркие ботиночки, блестевшие от дождя, и наклонилась, сгорбив плечи. Похоже, она уже начала уставать от подъема. Когда Гэйб и Эва подошли ближе, она показала на что-то через плечо.
Повысив голос, чтобы перекричать шум реки, она сказала:
— Смотри, мамуля, опять та старая церковь!
Они проходили мимо этой древней нормандской церкви, когда спускались к заливу, и Эва предложила зайти туда на минутку, но девочки были голодны и ни к чему постороннему интереса не проявляли. Гэйб чуть было не сказал, что они зайдут туда на обратном пути, но промолчал, зная, что жена сама об этом вспомнит. С тех пор как они потеряли сына, Эва каждое воскресенье ходила к мессе, хотя прежде заглядывала туда только на Рождество и на Пасху, и частенько даже среди недели. Гэйб прекрасно знал, о чем она молится.
Церковь, небольшое прочное здание из серого, возможно местного, камня, с прямоугольной башенкой, венчающей невысокую колокольню, с флюгером на верхушке шпиля, выглядела довольно мило. За церковью величественно раскинулась зелень, несмотря на позднее время года, и Гэйб подумал, уже не в первый раз, что Расщелина Дьявола куда больше похожа на глубокую долину, чем на ущелье или каньон. От ворот к крыльцу церкви шла через зеленеющее кладбище посыпанная гравием дорожка Некоторые надгробия, потемневшие от времени, накренились, будто устав стоять. Тихое и слегка зловещее уныние пейзажа нарушали только редкие вязы, росшие там и тут.
Поблизости от ворот стоял широкий деревянный щит, на котором поблекшими золотыми буквами было написано, что это ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО МАРКА и что викарием здесь является ПРЕПОДОБНЫЙ АНДРЕ ТРЕВЕЛЛИК, а имя младшего приходского священника — ЭРИК РИССЕЙ. Все начертано аккуратными печатными буквами. Ниже, тем же поблекшим золотом, обозначены часы богослужений, и еще ниже, снова печатными буквами, но более крупными, чем наверху, сообщалось: «БОГУ МЫ СЕБЯ ВВЕРЯЕМ».
Да, верно, сказал себе Гэйб, прочитав эту утешающую надпись.
— Я хочу зайти туда, — настойчиво произнесла Эва, и на этот раз ее тон не допускал возражений.
Лорен скривилась, а Келли, похоже, было все равно.
— Конечно, — согласился Гэйб, падая духом.
Ворота открылись с пронзительным визгом, пропуская посетителей. Когда вся семья устало тащилась по дорожке, Гэйб обратил внимание, что несколько надгробий, более солидных и нарядных, чем остальные, как бы отбились от общей массы, подступив вплотную к церкви и даже вроде бы уходя за нее. Семейство добралось наконец до церковного крыльца, радуясь тому, что оно давало укрытие от дождя, хотя тот едва моросил.
Эва тронула черную металлическую ручку, и половинка большой двери легко распахнулась. Она шагнула внутрь, остальные последовали за ней, но Гэйб сделал это весьма неохотно. Хотя внутри царил сумрак, окна с цветными витражами сияли над ними, даже несмотря на темный день. В церкви был лишь один, центральный проход между скамьями, ведший к высокой кафедре и алтарю. Часть скамей впереди огораживал барьер с дверцами, так что эти места обособлялись от остальных, и Эва предположила, что когда-то в здешней общине обретались довольно важные и известные прихожане… а может, и до сих пор есть. Ее шаги отозвались эхом в пустом помещении, когда она направлялась вдоль прохода к общим, открытым скамьям. Эва опустила колени на низкую скамеечку с подушкой и склонила голову, закрыв лицо ладонями.
Лорен оглянулась на Гэйба, и тот коротко кивнул дочери. Лорен подошла к матери и опустилась на колени рядом с ней, и Келли последовала ее примеру. Только Келли сидела на деревянной скамье, пока Лорен и ее мать молились.
Стоя вдали от них, Гэйб отчаянно желал обрести такую же веру. Но он ощущал лишь гнев, да, гнев на Бога, который заставил их пройти через мучения. Если, конечно, этот самый Бог вообще существовал. Если Он существовал, то Он, похоже, не слишком заботился о той части своих творений, что называлась родом человеческим.
Кулаки Гэйба сжались, он стиснул зубы, прикусив нижнюю губу. Ему хотелось двинуть кулаком по каменной колонне, торчавшей рядом. Но вместо того он отвернулся и заставил гнев утихнуть, превратиться в горечь. Пусть Эва и Лорен молят о чуде. Что касается его самого, он знает, чудес никогда не случается, по крайней мере в этой жизни. А эта жизнь — единственная, о которой ему доводилось слышать.
Гэйб, стараясь выбить из головы бесполезные мысли, повернулся и пошел по неровному каменному полу в противоположный конец церкви. И тут он увидел эти имена — на полированной доске, прикрепленной к задней стене здания. На самом деле там были две доски, висевших вплотную друг к другу, но его заставила остановиться первая.
На белом фоне, пожелтевшем от времени, было крупно написано:
А ниже Гэйб увидел список детей, умерших во время шторма:
Арнольд Браун, 7 лет
Мэйвис Боррингстон, 7 лет
Пэйшенс Фрост, 6 лет
Бренда Проссер, 10 лет
Джеральд Проссер, 8 лет
Стефан Розенбаум, 5 лет
Евгений Смит, 9 лет
Маврикий Стаффорд, 12 лет
Сьюзан Трейнер, 11 лет
Мэриголд Уэлч, 7 лет
Вилфред Уилтон, 6 лет
Читая имена мертвых детей — причем все они были сиротами, — Гэйб, кажется, потерял чувство времени и места. Он целый год сдерживал свой гнев и свое изнуряющее горе почти целый год, чтобы выглядеть твердым и сильным в глазах Эвы и их дочерей, он не позволял себе сломаться, раскиснуть, показать свою слабость перед лицом несчастий — потому что семья нуждалась в его силе, особенно Эва, винившая во всем себя. Но сейчас, в этой маленькой древней церкви, глядя на скорбный список погибших, Гэйб почувствовал, как лишается самообладания. Шестьдесят восемь, так сказал владелец ресторана в деревне, шестьдесят восемь человек утонули и были раздавлены обломками. И сколько же было среди них детей?
Гэйб склонил голову, невидяще уставившись в каменный пол перед собой, его плечи опустились.
Он был достаточно умен, чтобы понимать: его тяжкое горе ищет выхода высвобождения, и, сбросив однажды маску, он может излечиться, хотя бы отчасти. И вот эта простая, но выразительная памятная доска, посвященная погибшим детям, оказалась чем-то вроде катализатора, сдвинувшего его с мертвой точки, потому что подтвердила его уверенность в бесконечной и неизменной жестокости жизни: момент счастья может быть лишь кратким мгновением в непрерывном страдании.
Гэйб сожалел, что вошел в эту церковь. В течение двух месяцев после исчезновения Кэма Гэйб сопровождал Эву и дочерей на воскресные мессы — но только потому, что хотел поддержать Эву, а не потому, что внезапно узрел свет и решил, что для чуда достаточно усердной молитвы. Когда же ничего так и не произошло, никаких следов Кэма не обнаружили, он отказался от этих походов. И Эва не стала требовать, чтобы он продолжал вместе с ней посещать церковь, она понимала: внутри Гэйба растет гнев, она сознавала, посещение мессы принесет ему больше вреда, чем пользы. Будучи юнцом, еще в Иллинойсе, Гэйб некоторое время учился в Специальной школе для трудных подростков, и там вменялось дважды в неделю посещать часовню, но в те дни его это ничуть не беспокоило. Более того, служба давала передышку от работы в жаркой прачечной или от уборки на строевом плацу, давала возможность в течение часа подумать о своем, а такая возможность являлась чем-то вроде награды в закрытой школе, битком набитой
