Хотя предположение брата Томаса, что Генри хотели отомстить за смерть Хьювела, и заслуживает внимания, мне известно, что среди слуг-валлийцев вы славитесь своей справедливостью. Кто бы ни был тот, кто решил отомстить Генри, он бы сначала в поисках правосудия пришел к вам.
— Верно, я очень на это надеюсь. И все же я велел людям, опрашивающим свидетелей, быть особенно внимательными к любому намеку на желание взыскать с Генри за эту смерть.
— Сегодня весь день опрашивают тех, кто провел прошлую ночь в стенах замка. Не довелось ли вам услышать нечто, что могло бы нам помочь?
— Пока нет. Тем, кому поручено вести допрос, я велел отчитаться перед сэром Джеффри, твоим монахом и мной, когда все будет закончено. Сейчас, пока мы с тобой разговариваем, в казармах опрашивают солдат ночной стражи. Думаю, до утра мы ничего не узнаем. Я совершенно согласен с тобой, что нам нужно выяснить истину до того, как уляжется буря и посланный сможет отправиться за шерифом. Водить судью за нос, без толку указывая то туда, то сюда — это…
— …путь лживый и бесчестный. Вы говорите то же самое, что только что сказал ваш сын. Перед тем как прийти сюда, я отнесла ему чистую одежду и, пользуясь случаем, привела тот же довод. В ответ он даже несколько рассердился и заявил, что отказывается, чтобы его освобождали на таких шатких основаниях. Он хочет, чтобы сперва нашли настоящего убийцу.
— Узнаю своего сына.
— Конечно, Роберт сам бы не прочь участвовать в подобной охоте, но ведь он должен быть под охраной…
Адам холодно улыбнулся:
— Он останется в своей камере, Элинор. Не оскорбляй меня, прибегая к столь грубым приемам. Такой ход не достоин твоего ума.
Элинор склонила голову, чтобы отец не увидел ее сдвинутых бровей. Конечно же, она понимала, что такими немудрящими хитростями не сбить его с толку, но она дала Роберту слово, что попытается похлопотать за него перед отцом.
— Да, милорд, вы правы, и я прошу у вас прощения.
Она понадеялась, что сумела произнести эти слова с достаточной почтительностью, чтобы остудить его гнев.
— Тебе не за что просить прощения. Твоя любовь к Роберту — отражение того, что я сам чувствую в своем сердце. — Некоторое время он молча смотрел на нее. — Если я не плачу, это еще не значит, что мне все равно. Не думай так. Никогда.
Элинор кивнула, и оба погрузились в молчание. Потом она заговорила снова:
— Я не могу заставить брата рассказать мне всю правду. Возможно, вам удастся убедить Роберта нарушить молчание?
— Вряд ли это должен быть я, Элинор. Роберта обвиняют в убийстве, и он мой сын. Любое признание, сделанное мне, вызовет подозрение у служителей закона.
— И все же, вдруг он расскажет вам правду? Кто знает? Возможно, так мы скорее найдем убийцу…
— Роберт, скорее всего, полагает, что честь требует от него хранить молчание, — иначе он уже давно бы все рассказал. Я не могу принуждать его к предательству, и ни один из моих сыновей никогда не поставит жизнь выше чести.
Элинор подумалось, что в обстоятельствах менее ужасных над гордостью и щепетильностью мужчин из рода Вайнторпов, отца и сына, можно было бы посмеяться. Однако на этот раз обстоятельства были самые что ни на есть ужасные.
— Раз он не хочет говорить об этом мне, — вслух сказала она, — что, если брат Томас мог бы…
— Свидетельство твоего монаха тоже вызовет сомнение. Даже поведай ему Роберт всю правду, брата Томаса могут обвинить в нарушении святости исповеди. Нет, вряд ли это поможет моему сыну.
— Так вы верите, отец, что ваш сын так же неповинен в убийстве, как вы или я?
— Да, девочка, в глубине сердца я в этом уверен. Но Бог должен помочь нам доказать нашу правоту.
Перед тем как опуститься на колени в часовне, Элинор поплотнее закуталась в накидку. Даже здесь царил пронизывающий холод, и ледяной воздух при каждом вдохе разрывал грудь. Отец приглашал ее вместе преломить хлеб и разделить его скромный ужин, но она отказалась и простилась с ним у входа в обеденный зал, сама же отправилась в часовню молиться. День выдался долгим, и у нее от напряжения разболелась голова. При всей своей любви к отцу, при том, что между ними установилось какое-то подобие мира, Элинор чувствовала потребность в знакомом и привычном.
Замок Вайнторп большую часть жизни не был ее домом. Раз уж нельзя было вдруг оказаться в Эймсбери с тетей или у себя в Тиндале, она предпочла тихий ужин в обществе сестры Анны, женщины, чья беседа и дружеское участие вселяли в нее покой. Однако сперва Элинор было нужно провести какое-то время в одиночестве и молитве, чтобы успокоить измученную переживаниями душу.
Она услышала шаги и открыла глаза. В полумраке, еле подсвеченном отблесками коптящих свечей, она увидела человека, вошедшего в часовню и опустившегося на колени перед алтарем. Невысокая, одетая в черное, сама она вряд ли была замечена пришедшим, тем более что выбрала место подальше от алтаря, в густой тени.
Мужчина, стоявший перед алтарем на коленях, издал громкий стон. Это был сэр Джеффри. Он поднял глаза к небесам, и Элинор услышала еще стоны, потом глухие всхлипы и поняла, что он зашелся в безудержном плаче. У нее сжалось сердце при виде этого человека, так убивавшегося из-за потери сына, и она почувствовала неудержимое желание как-то утешить его. Однако сейчас ее сострадание вряд ли было бы уместно. Сэр Джеффри мог без стыда лить слезы перед лицом Господа, но никогда не выказал бы такой слабости в присутствии женщины, чей брат обвинялся в убийстве сына, смерть которого он оплакивал.
У Элинор мелькнула мысль, как же сильно сэр Джеффри, должно быть, сожалеет теперь о той сцене в обеденном зале, когда он так унизил Генри. Воистину, учитывая известные ей обстоятельства, касавшиеся его второго брака и те напряженные отношения, которые связывали отца и его взрослого отпрыска, ему наверняка было и еще о чем пожалеть, не говоря уже о прочих грехах, скрытых в его душе, за которые ему теперь предстояло молить прощения.
Прислушиваясь к рыданиям и невнятным словам молитвы, Элинор прикидывала, как ей уйти, не раскрывая своего присутствия и не смутив рыцаря. В часовню вела единственная дверь, и, судя по сквозняку, который она чувствовала спиной, та, вероятнее всего, осталась приоткрытой. Элинор решила, что его стенания достаточно громкие для того, чтобы попытаться неслышно проскользнуть позади него, так что он бы не услышал ее легчайших шагов. Позднее она могла бы вернуться в часовню, возможно, не одна, а с сестрой Анной или с братом Томасом и отстоять ближайшую мессу. Сейчас же лучше всего было оставить этого человека наедине с его горем и с Богом.
Ей повезло. Она беззвучно выскользнула наружу через неплотно закрытую дверь, и теперь сэру Джеффри неоткуда было узнать, что она стала свидетельницей его слез. В кои веки раз Элинор порадовалась, что природа одарила ее хрупким телосложением и легкой походкой.
Стоило ей ступить на погруженный во тьму двор, как ледяной ветер безжалостно пронзил ее, словно острым ножом, метнув в лицо горсть колючих дробин. Днем потеплело настолько, что солнцу удалось отчасти растопить снег, но сейчас снова ударил мороз, превратив грязь в корку ломкого льда. Хотя холод пробирал до костей, Элинор была, тем не менее, благодарна. Никто в такую погоду не рискнул бы отправиться за шерифом. Затянувшаяся буря давала им больше времени, чтобы доказать невиновность брата. Она наклонила голову навстречу ветру, но он все равно хлестал ее по щекам.
Подойдя к входу на лестницу, которая вела к жилым комнатам над обеденным залом, Элинор подняла голову. Никто — ни слуги, ни торговые люди — больше не спускались по ступеням, выходя из большого зала. Очевидно, все расспросы подошли к концу. Удалось ли выяснить что-нибудь полезное? Что, если кто-то из страха или стыда признался в содеянном?
Погруженная в свои мысли, Элинор неожиданно споткнулась. Выставив вперед руки, чтобы не упасть, она уперлась ими во что-то мягкое и теплое.
Это было человеческое тело, лишь слегка припорошенное снегом.
