в заточении, он с самой молодости был знаком с изнанкой жизни. Судьба подарила ему крепкое сложение, которое он развивал, чтобы выдержать крайности напряженных трудов. Физические упражнения были его страстью; он находил огромное удовольствие в охоте, и в особенности в ловле диких лошадей и слонов или поединке с тигром. В сражениях он являл собой образец храбрости. Он лично вел свои войска в самые опасные периоды кампании, оставляя своим полководцам более легкую задачу окончания войны. С каждой победой он проявлял человечность к побежденным и решительно противился любой жестокости. Свободный от всех предубеждений, которые разделяют общество и служат почвой для недовольства, терпимый к людям других верований, справедливый к людям других народов, будь то индусы или дравиды, он определенно был предназначен сплотить враждовавшие элементы его царства в крепкое и процветающее целое.
Со всей серьезностью он взялся за установление мира. Сдержанный во всех удовольствиях, обходившийся самым кратковременным сном и привычный распределять свое время с предельной аккуратностью, он находил удовольствие в том, что посвящал себя наукам и искусствам, после того как исполнены были его державные обязанности. Выдающиеся личности, ученые, которые украшали собой его столицу Фатхпур-Сикри, были его друзьями; каждый четверг по вечерам они собирались, чтобы предаться интеллектуальной беседе и философским спорам. Его ближайшими друзьями были два необыкновенно одаренных брата: Файзи и Абул Фазл, сыновья ученого вольнодумца. Старший из них был знаменитым ученым, знатоком
индийской литературы. С его помощью и под его руководством Акбару перевели на персидский язык наиболее значительные из санскритских трудов. Фазл, особенно близкий Акбару, был полководцем и государственным мужем, и в основном ему царство Акбара было обязано прочностью своего внутреннего устройства»*.
Как Карл Великий и Тайцзун, Акбар проявлял неподдельный интерес к религии и подолгу беседовал с миссионерами-иезуитами, которые сохранили в своих донесениях содержания этих бесед.
Акбар, как и все люди, великие или ничтожные, жил в ограничениях своего времени и его представлений. Ему, тюрку, правившему в Индии, неведомо было многое из того, чему Европа болезненно училась на протяжении тысячи лет.
Он не знал ничего о росте народного самосознания в Европе и почти ничего или очень немногое — о широких просветительских возможностях, которые стали возможны на Западе упорными трудами церкви. Для этого понадобилось бы нечто большее, чем эпизодические беседы и споры с христианским миссионером. Ислам, в котором он был воспитан, и его природный гений помогли ему со всей ясностью осознать, что великая нация Индии может быть сцементирована лишь общими представлениями на религиозной основе. Но знание того, как подобная солидарность может быть создана и поддержана повсеместными школами, дешевыми книгами и системой университетов, к которым даже некоторые современные государства только нащупывают свой путь, было совершенно невозможно для него, как и знание о пароходах и самолетах. Та разновидность ислама, которая была знакома ему лучше всего, была ограниченной и нетерпимой верой турок-суннитов. Мусульмане, к тому же, составляли меньшинство населения.
Основополагающий фактор в организации жизнеспособного государства,— и мир начинает постепенно понимать это,— система образования. Этого Акбар так и не смог понять. В его стране также не было того общественного класса, который мог бы подсказать ему такую идею или помочь претворить ее в жизнь. Учителя-мусульмане в Индии были не столько учителями, сколько консерваторами, ограниченными фанатиками. Им не нужен был общий разум в Индии, лишь общая нетерпимость в пользу ислама. Что же касается брахманов, обладавших монополией на знание в индуистской среде, то наследственные привилегии сделали их кичливыми и безвольными. И все же, несмотря на то, что у Акбара не было единого просветительского плана для Индии, он основал несколько мусульманских и индийских школ.
Памятники эпохи Моголов, художественные и архитектурные, по-прежнему очень многочисленны, и когда говорят об индийском искусстве вообще, не уточняя, что именно подразумевается, как правило, речь идет об этом великом периоде.
В архитектуре Индия всегда стремилась заимствовать развитые методы чужеземцев и в дальнейшем развивать и усложнять их в собственной стилистике. Каменные строения стали преобладающими только после греческого вторжения, и многочисленные ступы, памятные колонны и прочие сооружения, которые в великом множестве стали появляться при Ашоке, выдают присутствие персидских и греческих мастеров. Буддийское искусство, которое оставило по себе столь значительные памятники на северо-западе Индии в Гандхаре*, датируемые первым столетием нашей эры, также несут на себе сильный эллинистический отпечаток. Невозможно не обратить внимания на их фасады, украшенные типично коринфскими колоннами.
Только при династии Гуптов, в Уи VI столетиях н. э., архитектура и скульптура Индии приобрели неповторимо индийский характер, со своими собственными отличительными чертами и достоинствами. Дравидское влияние с юга ограничило преобладание вертикальных линий и уравновесило постройки горизонтальной лепкой и пирамидальным расположением этажей построек. Черная Пирамида (храм бога Сурья) Конарака — один из наиболее типичных и прекрасных индуистских храмов домусульманского периода.
С мусульманским завоеванием были привнесены и основные формы сарацинского стиля — минарет, стрельчатая арка; на этой новой основе Индия создала свою неповторимо изящную резьбу, ажурные переплетения окон и ширм. Самый выдающийся образец архитектуры эпохи Великих Моголов — великолепный Тадж-Махал, мавзолей, построенный для жены Шах-Джахана (1627— 1658). Над созданием этого изящного дворца вместе с индийцами трудились также итальянские архитекторы и мастера.
11
Волнения, связанные с позднейшим периодом нестабильности XVв., вершиной которого был Тамерлан, стали причиной своеобразного побочного результата, появления в Европе кочующих таборов странного восточного народа — цыган. Они появились ближе к концу XIV и началу XV в. в Греции и были, по всеобще-
му убеждению, египтянами (отсюда английское gipsy — цыган); это ставшее повсеместным убеждение они сами принимали и разносили. Их предводители, однако, именовали себя «князьями малоазийскими».
По всей видимости, цыгане переходили в Западной Азии с места на место на протяжении нескольких столетий, пока массовые истребления при Тамерлане не привели их к Геллеспонту. Свою же исконную родину их мог заставить покинуть, как и турок-османов, один из социальных катаклизмов, связанных с именем Чингисхана, или даже ранее. Несколько столетий они провели в скитаниях, опять же, как и турки- османы, но судьба была к ним не так благосклонна. Они медленно распространялись на запад, в Европу — диковинные осколки номадизма в мире плуга и города; согнанные со своих исконных земель в бактрийских степях или на индийских плоскогорьях, они были вынуждены искать пристанище на пустошах вокруг европейских городов, на диких лугах и проселках. Немцы называли их «венграми» и «татарами», французы — «богемцами».
Цыганам не удалось сохранить подлинных традиций своей прародины, однако у них остался свой особенный язык, который может свидетельствовать об их утраченной истории. Он содержит множество североиндийских слов и, вероятно, по своему происхождению североиндийский или бактрийский. В их речи также ощутимо значительное армянское и персидское влияние.
Их можно встретить во всех европейских странах — торговцев, барышников, бродячих артистов, гадателей и попрошаек. Тем, кому не чужда романтика, кажется очень привлекательной жизнь цыганского табора — дымящийся костер, шатры, пасущиеся лошади и шумная возня смуглых цыганят.
Цивилизация так недавно появилась в истории и совсем недавно была настолько ограничена в пространстве, что ей еще предстоит подчинить и приспособить большую часть наших инстинктов для своих нужд. В нас, уставших от условностей и сложностей цивилизации, продолжает биться кочевая жилка. Мы домоседы лишь наполовину. Та кровь, что течет в нас, созревала на степных просторах не менее чем на пашнях.
