провалились, вот чего! — заявляет он своей жертве с садистской откровенностью. — Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить'. Правда, этот мизантропический эгоизм не приносит человеку счастья: он мстит миру своею ненавистью, но ненависть к миру лишь болезненнее разъедает ему душу.
Свобода в апостасийном мире оборачивается ещё большей несвободой и страданием — ничем иным.
'Никак не в том состоит христианская свобода, чтобы им по воле своей жить и что хотят делать. Сия свобода есть не христианская, но плотская, и не так есть свобода, как работа истая и тяжкая: 'яко всяк творяй грех, раб есть греха', по учению Спасителя
Читал ли Достоевский эти слова святителя Тихона Задонского? Вполне вероятно. Он знаком был с творениями святителя и советовал современникам читать их: 'Поверьте, господа, что вы, к удивлению вашему, узнали бы прекрасные вещи'.
4
Творчество Достоевского освещено и освящено истинами Православия. Это несомненно и для раннего его периода. Однако полнота сознательного религиозного освоения бытия начинается у писателя с первого его великого романа. 'Преступление и наказание' (1865–1866), один из всепризнанных величайших шедевров мировой литературы, — есть то особое, творчески-взрывное, религиозное и философское постижение истины, которое навсегда сопряжено с той поры с именем Достоевского.
Если в произведении с несомненной религиозной серьёзностью осмысления бытия — а романам Достоевского отказать в том невозможно — цитируется Священное Писание, то пренебречь этим — значит обречь себя на полное непонимание всего художественного текста. В 'Преступлении и наказании' Соня Мармеладова читает Раскольникову, по его требованию, евангельский эпизод воскрешения Лазаря.
Евангельское чтение о воскрешении четверодневного Лазаря есть смысловой и энергетический узел всего романа.
Чтение Соней Евангелия — один из тех эпизодов, соприкосновение с которым даёт мощнейший очищающий разряд душе человека.
Вне веры невозможно постижение смысла евангельского события. Вне веры невозможно воскресение. Спаситель сказал о том, и Раскольников услышал в чтении Сони:
Вне проблемы веры всякий разговор о романе Достоевского превратится в праздномысленное времяпрепровождение, хотя бы и в том обретались порой блёстки оригинальных идей.
Воскрешение Лазаря есть величайшее чудо, совершённое Спасителем в Его земной жизни. Такое чудо было возможно лишь Богу, но не человеку. Человеку возможно верить. Неспроста вспоминает Порфирий именно о Лазаре. Неверие в достоверность этого события есть неверие не просто в чудо, но — в Бога, в Его всемогущество и в Его любовь к человеку, способную на полное одоление
Раскольников требует от Сони прочесть ему Евангелие в решающий для себя момент покаяния, желая объявить о своём преступлении и принять внешнее наказание по закону.
Ибо герой романа и есть этот четверодневный Лазарь ('Это ты, брат, хорошо сделал, что очнулся, — говорит ему Разумихин. — Четвёртый день едва ешь и пьёшь'), жаждущий воскрешения и отчаявающийся в надежде на него. Жаждущий веры и долго не могущий её обрести.
Раскольников — мертвец. Он и ощущает себя вычлененным из жизни: 'Разве я старушонку убил? — говорит он Соне. — Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки!.. А старушонку эту чёрт убил, а не я…' Но ещё прежде того, только узнав о его преступлении, Соня восклицает в исступлении отчаяния: 'Что вы, что вы это над собой сделали!.. Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете!' Логика как будто странная:
Раскольников после убийства ощущает себя в некоем
Во время встречи с матерью и сестрой он, вспоминая о прошлом, признаётся вдруг: 'Это всё теперь точно на том свете… и так давно. Да и всё-то кругом точно не здесь делается…' — и глядя на мать и сестру, недоумевает: 'Вот и вас… точно из-за тысячи вёрст на вас смотрю…'
Совершилась разъединённость с людьми, но никто не понимает страшного смысла слов Раскольникова: он пере-ступил некую черту и пребывает далеко, 'за тысячу вёрст', в ином мироощущении и даже как бы в ином мире, ибо реальность начал воспринимать иначе, чем окружающие, чем он сам прежде.
В новом существовании всё оказывается вывернутым наизнанку — и любовь оборачивается ненавистью. По сути-то, ненавистью не к близким людям, а к своему новому состоянию, о котором их отношение к нему свидетельствует ежеминутно: они обращаются к тому, прежнему любимому Роде, а его-то и нет. Так с самой первой встречи: 'Обе бросились к нему. Но он стоял как мёртвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него как громом…Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на пол в обмороке'.
И убийство уже оказывается даже и не преступлением, но самим наказанием, следствием некоего иного преступления, совершённого ещё прежде того. Прежде самого убийства он уже преступил некую черту, и убийство стало наказанием за это преступление. Убийство старухи обернулось само-убийством Раскольникова. 'Я не старушонку убил — я себя убил…'
В чём же тогда преступление? Где та
Рассуждая о возможности убийства старухи-процентщицы, Раскольников определяет целью своей не эгоистическую корысть, а благо человечества — и тем претендует на справедливость и даже благородство всей этой логики. 'Единичное злодейство позволительно, если главная цель хороша. Единственное зло и сто добрых дел!' — так, и совершенно точно, формулирует подслушанную идею Раскольникова Свидригайлов. Признаем, что ничего оригинального в такой идее нет: отцы-иезуиты это давно вывели.
Разрешение
В этих словах Спасителя должно видеть указание не просто на конкретный грех, но и на общий принцип: внутренняя готовность к греху уже есть грех. Внутренняя готовность к преступлению — уже преступна. Раскольников совершил прежде убийство
Недаром (вспомним) Святых Отцов интересовала всегда прежде первопричина греха, а не само осуществление злого деяния. Деяние — лишь следствие, симптом болезни. Лечение же действенно всегда лишь при воздействии на источник недуга.
Когда же человек ощущает свою отъединённость от Бога, даже чуждость Ему, когда он остаётся наедине с собою и с миром без опоры на любовь Божию, когда он сам возомневает себя всевластным господином над своей судьбою — тогда беда, тогда вся дурная бесконечность времени наполнена для него терзаниями тщеславных вожделений.
'Сатана нас в тщеславие ввергает, чтобы мы своей, а не Божией славы искали', — писал святитель Тихон Задонский. 'Будете как боги' — звучит не умолкая в сознании человека испокон веков, а он ищет и
