Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв.

горечью бессилия кричит писатель. Слышат ли его?

Что же там — впереди?

Писатели-деревенщики при более близком знакомстве с ними оказываются вовсе не однородными в своём творчестве. Да подлинный художник и не может совпадать с другими вполне.

Валентин Григорьевич Распутин

Валентин Григорьевич Распутин (р. 1937) создал, кажется, менее многих писателей-современников: собрание его сочинений уместилось в трёх томах, а собственно художественные произведения составили лишь два из них. Но все — шедевры, обеспечившие Распутину прижизненное право почитаться классиком русской литературы.

Как у всякого художника, не отступающего от правды жизни, у Распутина, пишущего о народном бытии, нет иллюзий относительно этого бытия. Он смотрит на мир деревни жёстко и всё видит без искажений и прикрас. И сам разъясняет это своё свойство; 'Народопоклонство — тоже русская черта, но холодное и бездушное обожествление народа никогда и ничего утешительного к его судьбе не добавляло'.

Но что есть народ? Судящий о народе обязан разъяснить это понятие и определить основные его особенности. Распутин об этом пишет так:

'…Говоря о народе, необходимо сразу разделить понятия. Есть НАРОД как объективно и реально существующая в каждом поколении физическая, нравственная и духовная основа нации, корневая её система, сохранившая и сохраняющая её здоровье и разум, продолжающая и развивающая её лучшие традиции, питающая её соками своей истории и генезиса. И есть народ — 'в широком смысле слова, всё население определённой страны', как читаем мы в энциклопедии. Первое понятие входит во второе, существует в нём и действует, но это не одно и то же'.

Не вернее ли сказать: народ тот, кто слушает слово Божье и исполняет его. А если нет таких? Тогда и народа нет.

Ко всем ли народам применить можно такую меру? Мы речь ведём только о русском: если уж определили его богоносцем, то никуда не деться. А коли утратил Бога, то и смысла нет ему быть. Жестоко, да что поделаешь…

Взглянем же, как народ изображён у Распутина. Осмыслим важнейшее: какова вера у народа в изображении Распутина.

Не символом ли угасания духовности в народе стала важная подробность жизни Матёры: 'Была в деревне своя церквушка, как и положено, на высоком чистом месте, хорошо видная издалека с той и другой протоки; церквушку эту в колхозную пору приспособили под склад. Правда, службу за неимением батюшки она потеряла ещё раньше, но крест на возглавии оставался, и старухи по утрам слали ему поклоны. Потом и крест сбили'.

Старухи Бога ещё помнят. Недаром та же старуха Анна ('Последний срок'; 1970), в недолгий срок слабого оживления сил, говорит твёрдо: 'Мы ить крещёные, у нас Бог есть'.

В старухе Дарье ('Прощание с Матёрой') совершается естественное внутреннее побуждение: обращение к Богу при всяком неправедном, пусть и малом, действии окружающих. И она же в простоте души своей молитвенно обращается к Богу, ощущая собственную и всеобщую виновность во всём и свою чуждость идущему неведомому новому укладу.

А у молодых того уже нет. Уже внук Дарьи, Андрей, скептически воспринимает разговор о душе. Настёна ('Живи и помни', 1974) даже и креститься не знает как и скорее языческое заклинание творит в момент сошедшего на душу страха.

Своё понимание религиозной жизни народа уже на исходе века Распутин ясно выразил в статье 'Из огня да в полымя (интеллигенция и патриотизм)' (1990): 'Народ пошёл в церковь от усталости и отчаяния, от внушённого ему официального суеверия. Душа дальше не выдержала идолопоклонства и беспутья. Россия медленно приходила в себя от наваждения, во время которого она буйно разоряла себя, и вспомнила дорогу в храм. Но вспомнить дорогу ещё не значит пойти по ней; если бы Россия была верующей, то и тон наших размышлений был бы иным. Она, быть может, только приготовляется к вере. Времена разорения души даром не прошли; проще восстановить разрушенный храм и начать службу, чем начать службу в прерванной душе. В ней нужно истечь собственному источнику, чтобы напитать молитву, которая, прося даров, могла бы поднести и от себя. Но то, что источники эти просекаются сквозь засушь, сомнений не вызывает, и запаздывают они лишь к страждущим, которые, страждая, не знают, чего хотят'.

Вот что, по сути, изобразил писатель в своих повестях: суеверие, идолопоклонство, беспутье, наваждение. Но и то, что источники-то где-то таятся, пусть и в душах, уходящих из жизни.

Распутин видит прямую связь между началом такого оскудения жизни и разорением земли: лес ли без ума вырубали, или затопляли всё без разбору, дома и могилы родные уничтожали. Землю разорили, воду замутили — чего хорошего от того ожидать? И нравственность во всём истрепалась, куда ни глянь. Даже когда как будто пытаются обиходить землю — всё равно корёжат.

Распутин жестоко судит переустроителей земли, уничтоживших лучшее, сгоняющих людей на худшее (это общая проблема всего советского переустройства жизни, включая и всевозможные стройки века, воспетые безбожными поэтами). Но ведь корёжить землю стали люди с душой покорёженной. Когда и кто её так? И почему допускал человек душу свою так испоганить, что и не понял, сам не заметил, как жизнь истощается?

Кажется, в 'Прощании с Матёрой' Распутин пропел отходную русской деревне. Воскреснет ли она?

'Молчит земля.

Что ты есть, молчаливая наша земля, доколе молчишь ты?

И разве молчишь ты?'

Так завершает писатель повесть «Пожар» (1985), горький упрёк нынешней нашей жизни. Эти слова можно бы вознести эпиграфом ко всем повестям Распутина. А разве не с того ли всё началось, когда храм на возвышении разорили и крест с него убрали?

Распутин о том как бы и мимоходом сказал, намного больше места отведя рассказу о 'царском листвене', сосредоточившем в себе жизненную силу не только Матёры, но и всей земли. Но эта земляная сила превратила дерево в языческий идол. Писатель складывает подлинно гимн носителю силы земли, основы жизни, и вводит в повествование о гибели Матёры языческую нежить, загадочного Хозяина острова, тоскливым воем провожающего уходящую в небытие землю. Как град Китеж под водой — так скрывается Матёра в непроглядном тумане, так гибнет земля.

Языческий соблазн, противный Православию, не избегнут писателем. Сам Распутин осмысляет языческие образы 'Прощания с Матёрой' как отражение поэзии народной жизни, в чём он не одинок. И мы видим, что в миросознавании писателя — постоянна некая неустойчивость, зыбкость, колебания между противоположными началами. Но внутреннее его тяготение к истине побеждает чаще.

Так, языческие смутные соблазны обычно располагают человека к гуманизму, Распутин же в своём творчестве нередко откровенный антигуманист. Правда сам он о гуманизме отозвался как будто с симпатией, но по недоразумению: он называет подлинным гуманизмом (в статье 'Что в слове, что за словом?', 1983) 'существование в постоянной и стоической любви к людям'. Писатель смешивает слова гуманизм и гуманность. (Гуманизм, повторимся, есть утверждение самодостаточного бытия человека, вне его связи с Творцом.) Гуманистические взгляды высказывает, например, внук старухи Дарьи, Андрей:

'Человек столько может, что и сказать нельзя, что он может. У него сейчас в руках такая сила — о- ё-ёй! Что захочет, то и сделает'.

Мудрая старуха произносит большой монолог в опровержение именно гуманизма:

'И про людей я разглядела, что маленькие оне. Как бы оне не приставлялись, а маленькие. Жалко их.