Он не мог понять, что происходит. Неужели можно так сильно ненавидеть? Ричард всегда ненавидел Гвина на корте, даже когда легко выигрывал; даже когда гонял его из угла в угол, как подопытную крысу (а затем заставлял оступиться и плюхнуться задницей на покрытие); и даже когда после длительного обмена свечами и укороченными ударами, видя, что Гвин стоит у сетки, изумленно разинув рот, Ричард, широко размахнувшись, посылал открытой ракеткой мяч прямо в рот сопернику. Ненависть была частью его игры, но что-то в ней разладилось — что-то разладилось в его ненависти, что-то рассредоточило ее и сделало совершенно бесполезной. И на то были причины.
Обычно довольно скучный на корте, Гвин вдруг превратился в человека-оркестр с аффектированной жестикуляцией и ужимками — необъяснимо отталкивающими. Всякий раз, когда Гвин выигрывал очко, он сжимал кулак и шипел: «Да» или, что еще неприятнее, шумно выдыхал: «Есть». Это «есть» было куда хуже, чем «да». Когда они менялись сторонами, Гвин начал делать упражнения на глубокое дыхание — Ричарду казалось, что Гвин издает звуки, которые, должно быть, издавал пещерный человек, когда боролся с переохлаждением. Если после подачи Гвина мяч задевал сетку и шлепался на землю или беспрепятственно выкатывался за линию, он снова становился в стойку подающего, чтобы продолжить игру, а затем, поколебавшись, замирал на какое-то время с недовольным видом и лишь потом лениво плелся на поиски мяча. Ричард при этом произносил что-нибудь вроде: «Ну, что такое? Принцесса на горошине?» И Гвин никогда не знал счета. Он все время спрашивал, какой счет, как обычно делают новички. «Какой счет?» — спрашивал он. Или: «На чем мы остановились?» Или: «По сколько сейчас?» Или просто: «Счет?»
И вот наконец, сдерживая данное слово, Гвин делал нечто, что раньше ему никогда не удавалось. Он выигрывал.
Через полчаса Гвин выиграл сет-пойнт. Затем, неуклюже подбежав вперед, он сумел дотянуться до мяча, до простейшей подачи Ричардом. Мяч задел ленточку и перевалился через нее.
— Как твой большой палец? — спросил Ричард, когда они сели. — В порядке?
— Укороченный удар с лету. Я намеренно целился в ленточку.
— Насчет большого пальца не беспокойся. Заживет через пару недель. Боже, как мы могли потерять два мяча?
Гвин не ответил. Он накинул полотенце на голову — так делают на Открытом чемпионате Австралии, когда температура на корте достигает 60 градусов по Цельсию. Ричард по обыкновению закурил. Гвин выглянул из своего «вигвама» и заметил, что в «Ирличе» не курят. Потом добавил:
— Да, игрок ты грошовый.
— Не понял.
— В смысле никакой игрок, — пояснил Гвин. — Кстати, ты никогда не задумывался, откуда у тебя взялся тот синяк, тогда, в Байленде? Или для тебя фингал — дело привычное?
— Задумывался. Но, учитывая мое состояние… И учитывая место действия: игровая площадка для искателей приключений в поисках фингалов. Когда ползаешь в темноте на карачках…
— В три часа ночи ты пытался забраться в постель к Деми. Это был хук справа. Так, кажется, она сказала.
— Не очень приятные новости.
— Она на тебя зла не держит. Думаю, все обошлось.
Когда половина второго сета была уже позади, зазвонил висевший на стене телефон. Гвин снял трубку: звонил Гэвин, как они с Гвином и договаривались, чтобы подтвердить дату проведения турнира знаменитостей. На благотворительные нужды. И на нужды Себби.
— Администратор звонил, — сказал Гвин Ричарду. — Сказал, чтобы ты прекратил вопить и ругаться, а не то тебя выволокут за ухо. И, должен сказать, он прав.
Через десять минут Гвин спросил:
— Счет?
— Сорок — ноль, — ответил Ричард, подходя к сетке, чтобы не кричать. — В твою пользу. Сорок — ноль и пять — один. Первый сет: шесть — два. В твою пользу. Это означает тройной матч-бол. В твою пользу. Это значит, что если ты выиграешь это очко, или следующее, или очко за следующим, то выиграешь этот сет и матч. Чего тебе прежде никогда не удавалось сделать. Ясно? Вот такой счет.
— Да ладно. Я только спросил, — сказал Гвин и выиграл очко.
Ричард принял это как подобает мужчине.
— Отлично сыграно, — произнес он, когда они пожимали друг другу руки у края сетки. — Но ты все равно никуда не годишься, и если я в следующий раз не разделаю тебя всухую, то брошу играть. Интересно, сколько ты заплатил, чтобы тебя научили всем этим штучкам-дрючкам?
— Не задавай вопросов, — сказал Гвин, — и мне не придется тебе лгать.
Второй сет, так же как и первый, завершился «мертвым» ударом в сетку. Желтый мяч угодил прямо в белую ленточку. Ричард даже позабыл, кто направил его туда. Это не имело значения. Мяч, подпрыгивая, завертелся на тросе сетки и даже прокатился по нему несколько сантиметров, прежде чем упасть. Когда в теннисе случаются такие удары, вам хочется, чтобы мяч перевалился на другую сторону. Только не на вашу. Вам всегда хочется, чтобы мяч передумал. Но мяч упал на сторону Ричарда и умер. Мячи никогда его не любили. Хочешь не хочешь, а мир ворсистых мячей со швами никогда его не любил.
Они вернулись на Холланд-парк-авеню. От теннисной экипировки Ричарда исходил слабый запах стирального порошка и домашней стирки в противоположность сильному запаху одеколона Гвина и туалетной воды Фила. Деми не было дома.
— Она уехала в Байленд, — сказал Гвин. — Папаша при смерти.
После краткого ритуального обмена любезностями со своим подопечным Фил исчез. Ричарду показали, как пройти в расположенную в подвале уборную — где-то там находился душ, а также несколько пузатых бойлеров и больших камер для сушки одежды. Приняв душ, еще с влажными волосами, Ричард осмотрел плотницкий уголок под лестницей. Похоже, ничего находящегося в процессе создания здесь не было, но все же Ричард заметил старинную подставку для книг, с поверхности которой при помощи наждачной бумаги был снят почти весь лак: очевидно, Гвин собирался выдать пюпитр за творение своих рук. Ричард поднялся наверх.
— Кий не забыл? Тогда пошли.
— А Фил нам не понадобится?
В последние месяцы Гвин предпочитал более мягкую и просторную одежду: похожие на толстовки цветные рубашки навыпуск, пуловеры якобы ручной вязки, развевающиеся на ветру шарфы. Но сегодня он предстал перед Ричардом в угольно-черной строгой тройке и жесткой бабочке. Застегивая запонки, Гвин сказал:
— Это займет не больше минуты. Хочу тебе кое-что показать, прежде чем мы начнем.
По пути на верхний этаж они столкнулись с Памелой, которая молча отступила в темноту одного из дальних коридоров.
— Ты ведь уже бывал наверху?
Ричард был наверху в сопровождении Деми, когда приезжал по поводу литературного портрета Гвина. Они подходили к выходящей окнами в сад мансарде, которую Деми назвала «комнатой детства». Было до боли очевидно, что эта комната предназначается для детской: обои с картинками из сказок, викторианские игрушки (лошадка-качалка с дамскими ресницами), мягкие игрушки времен короля Георга, детская кроватка эпохи Иакова I. Гвин открыл дверь и посторонился.
Комната детства уже не была детской. Ее переоборудовали в бильярдную. Подставки для киев, перекладина для ведения счета и полукруглая стойка бара в углу с четырьмя металлическими, обтянутыми кожей табуретами, на которые можно было взгромоздиться, как на насест.
— Пришлось повозиться. Эта штука весит почти треть тонны. Пришлось укреплять пол. А внутрь заносили через крышу — они даже краны сюда пригнали. Но главная трудность, — закончил Гвин, — была в том, чтобы уговорить Деми избавиться от всего ее дерьма.
Ричард проиграл ноль — три.
Они поужинали в столовой при свечах копченой лососиной, перепелиными яйцами и креветками в горшочках, приготовленными или вынутыми из упаковки Памелой. Ричард, которого на этой стадии уже мало
