Ключ Сары

охватила паника.

Девочка попыталась закрыть глаза, нос, уши, отгородиться от запаха, пыли, жары, от стонов и криков боли, от зрелища плачущих взрослых, хнычущих детей, но у нее ничего не получалось.

Она могла только беспомощно смотреть, не в силах сделать хоть что-то. Откуда-то сверху, из-под самого купола, где люди сидели небольшими кучками, донесся шум. Девочка услышала душераздирающий крик, потом увидела, как через балюстраду перевалилась куча трепыхающейся одежды, и до нее донесся глухой удар. Толпа дружно ахнула.

— Папа, что это было? — спросила она.

Отец попытался заставить ее отвести глаза в сторону.

— Ничего, хорошая моя, ничего особенного. Это просто узел с одеждой, он упал сверху.

Но девочка видела, что произошло, и поняла все. Молодая женщина, ровесница ее матери, и маленький ребенок. Женщина спрыгнула, прижав к себе ребенка, с самой высокой точки балюстрады.

Со своего места девочка видела изломанное тело женщины и окровавленную головку ребенка, лопнувшую подобно перезрелому помидору.

Девочка опустила голову и заплакала.

___

Когда я была маленькой и жила в доме под номером 49 по улице Гислоп-роуд в Бруклине, штат Массачусетс, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я перееду во Францию и выйду замуж за парижанина. Я считала, что останусь в Штатах навсегда. В одиннадцать я без памяти влюбилась в Эвана Фроста, соседского парнишку. Он был веснушчатым подростком с кривыми зубами, словно сошедшим с картин Нормана Рокуэлла,[11] чья собака Черныш обожала играть на замечательных цветочных клумбах моего отца.

Мой отец, Шон Джермонд, преподавал в Массачусетском технологическом институте.[12] Он казался воплощением «чокнутого профессора» со своей взлохмаченной шевелюрой и совиными очками. Но при этом папа был очень популярен, и студенты любили его. Моя мать, Хитер Картер Джермонд, была в прошлом чемпионкой по теннису, родом из Майами, этакая спортивная, загорелая дамочка, которая, казалось, никогда не постареет. Она помешалась на йоге и здоровом питании.

По воскресеньям отец и наш сосед, мистер Фрост, устраивали дикие перебранки через забор из-за того, что Черныш затоптал превосходные отцовские тюльпаны, а мать пекла на кухне кексы с медом и отрубями и вздыхала. Она старалась всячески избегать конфликтов. Не обращая внимания на этот бедлам, моя сестрица Чарла смотрела сериалы «Остров Гиллигана» или «Гонщик» в гостиной, погонными метрами поглощая красные лакричные палочки. А наверху мы с моей подругой Кэти Лейси подглядывали из-за занавесок за великолепным Эваном Фростом, который резвился вместе с угольно-черным Лабрадором, вызывавшим припадки эпилептического буйства у моего отца.

У меня было счастливое и благополучное детство. Никаких потрясений, никаких сцен или коллизий. Я ходила в школу Ранкля на нашей же улице. Спокойные обеды в Дни Благодарения. Веселые и уютные празднества на Рождество. Долгие и ленивые летние каникулы в Наханте. Спокойные недели складывались в безмятежные месяцы. Единственный раз я перепугалась до смерти, когда в пятом классе моя учительница, вечно встрепанная мисс Себольд, прочла нам вслух «Сердце-обличитель» Эдгара Алана По. Благодаря ей несколько лет подряд мне снились по ночам кошмары.

И только став подростком, я ощутила первые внутренние позывы посетить Францию. Эта страна манила меня неким тайным и даже таинственным очарованием и притягательностью, которые становились сильнее с каждым прожитым годом. Почему именно Франция? Почему именно Париж? Французский язык всегда привлекал меня. Я считала его более мягким и чувственным по сравнению с немецким, испанским или итальянским. Помнится, у меня здорово получалось подражать голоску французского скунса, Пепе ле Пью, из «Песенок с приветом».[13] Но в глубине души я сознавала, что крепнущее у меня стремление непременно побывать в Париже не имеет ничего общего с бытующими в Америке клише о поисках романтики, смысла жизни и сексуальной свободы. Все было намного сложнее.

Когда я впервые открыла для себя Париж, то была поражена контрастами, таившимися в этом городе. Дешевые и грубые кварталы привлекали меня так же, как и его величественные и роскошные округа. Я обожала его парадоксы, его секреты, его сюрпризы. Мне понадобилось двадцать пять лет, чтобы стать здесь своей, но я добилась цели. Я научилась мириться с нетерпеливыми официантками и грубыми водителями такси. Я научилась ездить по кольцу на Place de l'Etoile,[14] не обращая внимания на оскорбления, которыми осыпали меня взбешенные водители автобусов и — что было намного удивительнее — элегантные, выхоленные блондинки в сверкающих черных машинах. Я научилась приручать наглых консьержек, высокомерных продавщиц, усталых телефонисток и напыщенных докторов. Я узнала и поняла, что парижане считают себя выше и лучше всех остальных обитателей земного шара, не исключая своих соотечественников, от Ниццы до Нанси, испытывая особенную неприязнь к жителям пригородов Города Света.[15] Я узнала, что вся остальная Франция величает парижан «собакоголовыми» (Parisien Tete de Chien), и платит им редкой неприязнью. Никто не любил Париж сильнее урожденного, истого парижанина. Никто другой и вполовину не так нахален, заносчив, самоуверен и так неотразим. Иногда я задумывалась над тем, за что так сильно люблю Париж? Может быть, за то, что он так и не принял меня. Он все время был со мной близок, я ощущала ритм его жизни и его дыхание, но он всегда заставлял меня помнить свое место. Американка. Для него я навсегда останусь американкой. L'Americaine.

Помнится, когда мне было столько, сколько сейчас Зое, я хотела стать журналисткой. Впервые я начала писать еще в средней школе, тогда это были заметки для школьной стенной газеты, и с тех пор не могу остановиться. Я приехала жить в Париж, когда мне только-только исполнилось двадцать, сразу же после окончания Бостонского университета, где я получила диплом магистра со специализацией по английскому языку и литературе. Моим первым местом работы стал американский журнал мод, в котором я получила должность младшего помощника редактора колонки. Но вскоре я уволилась оттуда. Мне хотелось писать о чем-нибудь более значимом, нежели длина юбок или какие цвета будут особенно популярны нынешней весной.

Но вышло так, что я согласилась на первую же попавшуюся работу. Она заключалась в том, что я должна была переписывать пресс-релизы для сети американского кабельного телевидения. Зарплата, конечно, оставляла желать лучшего, но на жизнь мне хватало, и я поселилась в девятом arrondissement, в квартире вместе с двумя геями, Эрве и Кристофом, которые стали моими добрыми друзьями.

На этой неделе я собиралась поужинать вместе с ними в их жилище на рю де Кадет, где я жила до того, как встретила Бертрана. Он редко составлял мне компанию. Иногда я даже недоумевала, почему ему настолько безразличны и неинтересны Эрве и Кристоф. «Потому что твой дорогой супруг, как и большинство французских буржуа, благовоспитанных и удачливых джентльменов, предпочитает женщин гомосексуалистам, cocotte, милая моя!» Я буквально слышала томный голос своей подруги Изабеллы, ее озорной и лукавый смешок. Да, она была права. Бертран явно и безусловно отдавал предпочтение женщинам. Бабник, короче говоря, как назвала бы его Чарла.

Эрве и Кристоф по-прежнему обитали там же, где и я жила с ними раньше. Если не считать того, что моя крошечная спаленка теперь превратилась в просторный встроенный стенной шкаф для одежды, в который можно было войти. Кристоф был жертвой моды, чем, впрочем, гордился. Мне нравилось бывать у них в гостях; здесь всегда можно было встретить интересных людей: известную модель или популярного певца, неординарного писателя, чье творчество вызывало неоднозначную реакцию, симпатичного соседа- гея, кого-нибудь из американских или канадских журналистов, а в придачу еще иногда и очередного начинающего редактора. Эрве работал пресс-атташе в большой издательской компании, а у Кристофа был