Перед мемориальной табличкой на «Вель д'Ив» выстроились те, кому посчастливилось выжить, с некоторыми из них я уже встречалась и брала у них интервью. Тут я сообразила, что еще не видела выпуск «Зарисовок Сены» на этой неделе со своей статьей. Я решила оставить сообщение на мобильном телефоне Бамбера с просьбой прислать один экземпляр в клинику. Я включила телефон, не сводя глаз с экрана телевизора. Появилось мрачное и торжественное лицо Франка Леви. Он говорил о годовщине этих страшных событий. Он подчеркнул, что она будет иметь большее значение, чем в прошедшие годы. Телефон коротко пискнул, сообщая о том, что я получила голосовую почту. Одно из сообщений прислал Бертран, поздно ночью, сказав, что любит меня.
Следующее сообщение пришло от Натали Дюфэр. Она извинялась за то, что связывается со мной так поздно, но позвонить раньше она не смогла. У нее появились хорошие новости: ее дед согласился встретиться со мной, и он пообещал рассказать мне все, что знает о Саре Дюфэр. Кажется, он очень разволновался, чем несказанно возбудил любопытство Натали. Ее возбужденный голос заглушил торжественный и мрачный речитатив Франка Леви: «Если хотите, завтра, во вторник, я могу отвезти вас в Ашере, никаких проблем. Мне самой хочется услышать, что расскажет вам дедушка. Пожалуйста, позвоните мне, чтобы мы могли договориться о встрече».
Сердце бешено заколотилось в груди, причиняя мне почти физическую боль. На экране вновь появился диктор, он перешел к другим сообщениям. Было еще рано звонить Натали Дюфэр. Мне придется подождать пару часов. Я в нетерпении пританцовывала на месте в своих бумажных шлепанцах. «… расскажет мне все, что знает о Саре Дюфэр». Интересно, что сможет сообщить Гаспар Дюфэр? Что я узнаю от него?
Стук в дверь заставил меня вздрогнуть от неожиданности. Ослепительная улыбка медсестры заставила вернуться к действительности.
— Нам пора, мадам, — коротко бросила она, обнажая десны и зубы в жизнерадостном волчьем оскале.
Я услышала, как за дверью, в коридоре, скрипнули колесики каталки.
И внезапно мне стало ясно, как я должна поступить. Оказывается, все очень легко и просто.
Я встала с кровати и повернулась к ней.
— Извините, — негромко сказала я. — Я передумала.
Я стянула с головы бумажную шапочку. Она смотрела на меня, как будто лишилась дара речи.
— Но, мадам… — начала было она.
Я резко рванула бумажный халат, отчего он разорвался на груди. Медсестра отвела глаза в сторону, смущенная моей неожиданной наготой.
— Врачи ждут вас, — только и смогла сказать она.
— Меня это не касается, — решительно заявила я. — Я не буду делать аборт. Я хочу оставить этого ребенка.
От возмущения у нее задрожали губы.
— Я сию же минуту пришлю к вам доктора.
Медсестра величественно развернулась и удалилась. Я услышала шлепанье ее сандалий по линолеуму, в нем явственно звучало неодобрение. Натянув джинсовое платье, я сунула ноги в туфли, схватила сумочку и вышла из комнаты. Когда я сломя голову неслась вниз по лестнице, мимо ошеломленных и изумленных медицинских сестер, то сообразила, что забыла в ванной зубную щетку, полотенца, шампунь, мыло, дезодорант, косметический набор и крем для лица. Ну и пусть, подумала я, выскакивая в опрятный и строгий вестибюль, ну и пусть! Ну и пусть!
Улица была совершенно пуста, она радовала глаз той сверкающей чистотой, которую обретают парижские улицы ранним утром. Я поймала такси и поехала домой.
Шестнадцатое июля две тысячи второго года.
Мой ребенок. Мой ребенок остался жить во мне. Мне хотелось и плакать, и смеяться. Я не стала сдерживаться. Водитель недоуменно взглянул на меня несколько раз в зеркальце заднего вида, но мне было наплевать. Я собиралась родить этого ребенка.
___
По моим грубым прикидкам, на берегу Сены, у моста Бир-Хакейм, собрались несколько тысяч человек. Те, кому удалось выжить. Их семьи. Дети, внуки. Раввины. Мэр города. Премьер-министр. Министр обороны. Многочисленные политики. Журналисты. Фотографы. Франк Леви. Тысячи цветов, парящий шатер, белая платформа. Впечатляющее сборище. Рядом со мной стоял Гийом, на лице скорбь, глаза опущены.
Я на мгновение вспомнила пожилую даму с рю Нелатон. Как она тогда сказала? «Никто ничего не помнит. Да и почему кто-то должен помнить об этом? Это были самые черные дни в истории нашей страны».
Внезапно мне стало очень жаль, что ее не было сейчас здесь, с нами. Она могла бы своими глазами увидеть сотни молчаливых, взволнованных людей вокруг меня. С помоста раздавался великолепный голос красивой женщины средних лет с пышными золотисто-рыжими волосами. Она пела, и ее было слышно даже сквозь шум уличного движения на набережной. Потом началось выступление премьер-министра.
— Шестьдесят лет назад, прямо здесь, в Париже, и во всей Франции произошла чудовищная трагедия. Закрутились и набрали ход безжалостные колеса государственного преступления. Тень Холокоста накрыла невинных людей, которых согнали на стадион «Велодром д'Ивер». И сегодня, как и каждый год, мы собрались здесь, на этом месте, для того чтобы вспомнить и не забывать об этом. Чтобы никогда не забыть о преследованиях, об охоте на людей, о разрушенных судьбах многих французских евреев.[56]
Пожилой мужчина слева от меня достал из кармана носовой платок и приложил его к глазам. Меня охватила жалость. О ком он плачет, подумала я. Кого он потерял? Премьер-министр продолжал свою речь, а я обвела глазами собравшихся. Есть ли здесь кто-нибудь из тех, кто знал и помнил Сару Старжински? Может быть, она сама тоже присутствует здесь? Прямо сейчас, в этот самый момент? Может быть, она тоже стоит здесь с мужем, сыном или дочерью, внуком или внучкой? Передо мной или позади меня? Я принялась высматривать в толпе женщин, которым перевалило за семьдесят, выискивая раскосые светлые глаза. Но мне стало как-то неуютно, когда я сообразила, что неприлично так назойливо разглядывать незнакомых людей, когда они скорбят и оплакивают мертвых. Я опустила глаза. А голос премьер-министра, кажется, набрал силы и четкости, он звучал над нами, проникая в сердца и души.
— Да, «Вель д'Ив», Дранси и все остальные транзитные концентрационные лагеря, эти предвестники смерти, были организованы, управлялись и охранялись французами. Да, мы должны признать, что первый шаг к Холокосту был сделан здесь, при попустительстве французского государства.
Лица собравшихся казались мне ясными и невозмутимыми, все они внимали премьер-министру. Я наблюдала за ними, пока он тем же сильным и ясным голосом продолжал свое выступление. Но на всех лицах отпечатались печаль и скорбь. Скорбь, которая не исчезнет никогда. Премьер-министру долго аплодировали. Я видела, как кое-где люди начали плакать и обниматься, поддерживая и успокаивая друг друга.
По-прежнему в сопровождении Гийома я направилась к Франку Леви, который держал под мышкой экземпляр «Зарисовок Сены». Он тепло приветствовал меня и представил нескольким журналистам. Через пару минут мы ушли. Я сказала Гийому, что знаю теперь, кто жил в квартире Тезаков, и это знание каким-то образом сблизило меня со свекром, который носил в себе эту мрачную тайну в течение долгих шестидесяти лет. Сказала я ему и о том, что теперь пытаюсь разыскать Сару, маленькую девочку, которая сумела бежать из Бюн-ла-Роланда.
Спустя полчаса я должна была встретиться с Натали Дюфэр перед входом на станцию метро «Пастер». Она собиралась отвезти меня в Орлеан, к своему деду. Гийом ласково поцеловал меня и обнял на прощание. Он сказал, что желает мне удачи.
Переходя шумную авеню с оживленным движением, я поглаживала живот ладонью. Если бы я не удрала из клиники сегодня утром, то сейчас приходила бы в себя после наркоза в уютной абрикосовой
