— Прекрати! — попыталась прервать его Молли.
— Я срезал колос и понял, что убил ее.
— Дрю, — испуганно и зло вскрикнула Молли, — замолчи, наконец!
— Ох, Молли, Молли, — вздохнул он, и коса со звоном выпала из ослабевших пальцев.
Она подняла ее и торопливо запихнула в угол.
— Десять лет мы живем с тобой, десять лет. Все эти десять лет мы не ели досыта. Наконец-то у нас все как у людей, и ты что же, хочешь все сломать?
Она принесла Библию; шелест перелистываемых страниц напоминал шелест колосьев на ветру.
— Сядь и послушай, — сказала она и начала читать вслух, незаметно наблюдая за тем, как меняется лицо ее мужа.
Теперь она читала ему вслух каждый вечер.
Где-то через неделю Дрю решил съездить в город на почту и узнал, что его ждет письмо «до востребования».
Домой он вернулся сам не свой, протянул жене конверт и бесцветным голосом сказал:
— Мать умерла… во вторник днем… Сердце…
Потом добавил:
— Приведи детей и собери еды в дорогу. Мы едем в Калифорнию.
— Дрю… — Молли все комкала лист бумаги.
— Сама подумай — на этой земле ничего и никогда расти не может, а посмотри, что вырастает. И вырастает участками, каждый день ровно столько, чтобы успеть скосить. Я скашиваю, а на другое утро она уже растет заново. А в тот вторник, в тот вторник днем я как по себе полоснул. И услышал короткий крик. И голос, как у матери. И вот письмо…
— Мы никуда не поедем.
— Молли…
— Мы будем жить там, где у нас есть крыша над головой и верный кусок хлеба на каждый день. Я хочу, наконец, пожить по-человечески. И я не позволю больше детей морить голодом, слышишь? Ни за что не позволю.
За окнами ярко светило солнце, и лучи его, попавшие в комнату, освещали лицо Молли, спокойное и решительное. Только металлический звук медленно набухавших на кухонном кране и срывающихся в мойку капель нарушал тишину.
Упало еще несколько капель, прежде чем Дрю перевел дух.
Обреченно вздохнув, он кивнул, не поднимая глаз: — Ладно. Останемся.
Нерешительно дотронулся до косы, на лезвии которой упавший луч высветил слова «Владеющий мной — владеет миром», и повторил:
— Остаемся.
Утром Эриксон пошел к могиле и увидел, как из рыхлой земли пробился на свет росток пшеницы, и вспомнил колос, зажатый в мертвых пальцах старика. Эриксон говорил со стариком, не получая ответа.
— Ты вкалывал и вкалывал всю жизнь на поле, и вот наткнулся на этот колос. Колос, в котором была твоя жизнь. Срезал. Пошел домой, переоделся в выходной костюм, лег на кровать, — и сердце остановилось. Ведь так это было? Ты передал поле мне, когда наступит мой черед, я передам его еще кому-нибудь.
В голосе появилась нотка страха.
Как долго все это длится? Во всем мире только один человек — тот, у кого в руках коса, — знает про это поле и для чего оно существует.
Внезапно Эриксон почувствовал себя очень, очень старым. От высохшей долины, лежавшей перед ним, веяло глубокой древностью, от нее исходило странное ощущение призрачного могущества. Это поле уже существовало, когда прерии были заселены индейцами. Под этим небом тот же ветер перебирал такие же колосья. А до индейцев? И до индейцев какой-нибудь доисторический человек, заросший шерстью, срезал колосья косой, тогда еще деревянной.
Эриксон спустился к полю. Принялся косить и косил, косил как заведенный, безраздельно поглощенный сознанием того, какая коса у него в руках. От мысли о том, что он — ее единственный обладатель, у него перехватывало дыхание. Только он, и никто другой. Мысль об этом наполняла его силой и ужасом.
Взмах! «Владеющий мной…» Взмах! «…владеет миром!»
Эриксон пробовал отнестись к своей работе философски. В конце концов, на это можно смотреть как на возможность прокормить семью. После стольких лет скитаний они заслужили достойную, спокойную жизнь.
Взмах косы. Еще взмах. Каждый колос он аккуратно подрезал у самой земли. Если все точно рассчитать (Эриксон окинул взглядом поле), тогда он, Молли и дети смогут жить вечно.
В конце концов он наткнулся на то место, где росли колосья жизни Молли, Сюзи и маленького Дрю. Чудом он успел остановиться. Колосья росли прямо перед ним. Еще шаг, взмах косы, и он бы их срезал. У него подкосились ноги. Ну конечно, вот Молли, вот Дрю, вот Сюзи. Дрожа, как в лихорадке, он опустился перед колосьями и дотронулся до них. От его прикосновения они замерли. У Эриксона вырвался стон. Что было бы, если бы он, ни о чем не догадываясь, их срезал.
Глубоко вздохнув, Дрю поднялся, взял косу, отошел подальше и долго стоял, не сводя с поля глаз.
Молли ничего не поняла, когда, вернувшись домой раньше обычного, Эриксон с порога прошел к ней и поцеловал в щеку.
За обедом Молли спросила:
— Что ты сегодня так рано? Как пшеница? Все так же прорастает, как только скосишь?
Эриксон кивнул и положил себе побольше мяса на тарелку. Молли продолжала:
— Написал бы ты тем, из правительства, которые занимаются сельским хозяйством, — пусть приедут и посмотрят.
— Нет, — отрезал он.
— Ну, я же только предложила.
Дрю нахмурился:
— Раз уж мы здесь остались, мы остались здесь навсегда, и я никому не позволю совать свой нос в мои дела. Никто, кроме меня, не знает, где можно косить, а где нет. Эти чиновники, они такого накосят!
— Да ты о чем, Дрю?
— Это я так, не обращай внимания, — продолжая жевать, ответил Эриксон, — ерунда.
Потом резко отшвырнул вилку:
— Одному Богу известно, что им придет в голову, этим придуркам из правительства. Они ведь и не задумаются, а просто возьмут и перепашут все поле.
Молли кивнула:
— Так это же как раз то, что нужно — перепахать и засеять все по новой.
Эриксон отодвинул тарелки и очень внятно, старательно выговаривая каждое слово, сказал:
— Никаким чиновникам я писать не буду. И близко не подпущу никого к своему полю, понятно? — И дверь за ним захлопнулась.
Эриксон сознательно обходил то место, где вызревали колосья жизни его семьи, выбирая места для работы где-нибудь подальше, где мог не бояться ошибок и случайностей.
После того как коса срезала жизни трех его старых друзей на Миссури, работа превратилась для него в каторгу.
Он ушел с поля, запер косу и выбросил ключ. Хватит с него. С жатвой покончено. Довольно.
Теперь вечерами он сидел на крыльце и рассказывал детям сказки, всякие забавные истории, желая их развеселить. Но ему не удавалось вызвать на их лицах и тени улыбки. Уже несколько дней они выглядели усталыми, отстраненными, будто перестали быть детьми.
В один из таких вечеров Молли (она теперь постоянно жаловалась на головную боль) легла раньше обычного. В одиночестве стоял Эриксон у окна, а поле лежало перед ним в лунном свете, как море, тронутое легким ветром.
