— Может, тебе простые карандаши дать? — с интересом осведомился он.
— Нет, спасибо, — сказал я устало. — А у вас есть какое-нибудь другое задание?
Вязаная кофта посмотрел на меня задумчиво и повёл в другую комнату. Там сидели дети разного возраста и чего-то лепили.
— Вот, смотри, — взял меня за рукав Вязаная кофта и придвинул носом к чему-то такому, чего я сразу не понял, даже не смог охватить взглядом. — Мы делаем панораму боев 1905 года. Если хочешь, можешь принять участие.
Я просто ахнул.
— Слушайте! — закричал я громко. — А что это такое?
— Это панорама боев 1905 года, — сердито повторил Вязаная кофта. Он сел за своё место и начал вырезать что-то из бумаги. — У нас все ведут тихо, — после некоторой паузы сказал он и покраснел, замолчав.
Но я понял, что он хотел сказать. Он хотел сказать, чтобы я тоже вёл тихо. Он пропустил слово «себя». Все ведут СЕБЯ тихо. Поэтому я резко представил, как вести тихо. Тихо вести, как подлодку в нейтральных водах. Она идёт в утреннем тумане. Капитан ведёт её тихо. Только чайки носятся, вылавливая жирную глупую селёдку из густой сизой волны.
— Я хочу сделать пушку! — громким шёпотом сказал я.
— Пожалуйста! — громким шёпотом ответил Вязаная кофта.
Я взял пластилин и полчаса лепил пушку. Пушка была совершенно уродливая и она никуда не годилась. Ну куда она могла годиться среди всего этого разнообразия!
Если вы никогда не видели игрушечной панорамы, вы ничего не поймёте. На огромном столе, размером, видимо, в мою комнату (я не знаю, откуда берутся вообще такие столы), настоящие дома были охвачены настоящим огнем, вдоль настоящих заборов бежали настоящие солдаты, догоняя настоящих рабочих, настоящие лошади вставали на дыбы и настоящие бабы в платках шумно обсуждали что-то у настоящих деревьев.
Это был какой-то разгул настоящести.
Один дом был разворочен снарядом настолько натурально, что я рассматривал его, вероятно, минут пять. Пламя изображали осколки ёлочных украшений — они бордово блестели среди отломанных стен. Сами стены были когда-то в прошлом обычными спичками, но их раскрасили так ловко, что при сощуривании одного глаза они ужасно смахивали на толстые просмоленные брёвна.
Из чего были рабочие, я понять не смог: то ли из крашеного пластилина, то ли из хлебного мякиша… Чтобы скорей выяснить это, я протянул руку.
— Нельзя! — задушенным шёпотом крикнул Вязаная кофта. Все оглянулись. — Не трогай руками, будь добр, — уже мягче попросил он.
Я уж не знаю, что там ему сказала мама, и как она его уговорила, но было видно, что Вязаной кофте очень не хотелось со мной возиться, а больше всего он боялся, что я начну трогать панораму боёв руками. Походив ещё несколько минут вокруг меня, он шумно вздохнул и сказал:
— Знаешь, что? Нарисуй-ка, мой друг, чего тебе хочется.
— Чего? — прямо спросил я его.
— Ну… вот это, — и он показал рукой на панораму боев.
Я взялся за дело и через полчаса рисунок был готов. Вязаная кофта долго и задумчиво его рассматривал, пытаясь понять, кто здесь красные дружинники и где лошади. Видно, ничего подобного он никогда в руках не держал.
— Ну что ж… — сказал он. — Похвально. А теперь посмотри, как работают другие, — и отложил мой листок в стопку с работами.
Я с сожалением проводил глазами мой первый профессиональный рисунок. Ещё никогда мне не доводилось с таким удовольствием рисовать таким количеством остро отточенных карандашей на таком большом листе.
Но я послушно дождался того момента, когда ученики начали сдавать Вязаной кофте свои нарисованные с натуры чайники.
Чайники тоже меня поразили. Были чайники раскоряченные, пузатые, домовитые, а были — хрупкие и нежные, были — гладкие и блестящие, а были — матовые, упругие, все как будто составленные из шарниров. Причём чайник-то ведь был один и тот же, нарисованный с одного ракурса и примерно одинаково! Что же касается груши, то чёрно-белая, острая и ребристая, она выглядела на рисунках так аппетитно, что я с некоторым сомнением посмотрел на её прототип.
Между тем, Вязаная кофта уже взял обратно со столика свой невзрачный чайник, налил воду, поставил на плитку и начал резать хлеб для бутерброда. Искусство уступило место жизни.
Я вышел в коридор и сказал маме, что и сюда ходить, пожалуй, не буду. Она молча всплеснула руками.
Так продолжалось ещё несколько вечеров. Мама водила меня в Дом культуры Павлика Морозова, как на работу. Она всем говорила, что я пропустил набор из-за болезни, что было сущей правдой — в августе я заболел очень длинной и противной ангиной, которая отпустила меня только в октябре.
То, что давно кончились ноябрьские праздники и на улицах лежал снег, маму не смущало. Она твердила, что хоть где-то, хоть в каком-нибудь кружке должны меня взять! Она очень убедительно разговаривала с педагогами, и все были с ней согласны, все были страшно вежливы и улыбались, но я с каждым разом острее чувствовал грустную пустоту этих хождений.
Дело было в том, что вновь принятые в сентябре дети за два месяца успевали быстренько чему-то научиться и абсолютно слиться с остальными. Может быть, они ничем особенным от меня и не отличались, но они уже всех знали, делали правильные движения, принимали правильное выражение лица, словом,
Походив пару раз по длинным коридорам с ковровой дорожкой — я вдруг ощутил в себе острое нежелание что-то уметь и к чему-то стремиться. Нет, мне здесь нравилось, даже очень! Я даже и не предполагал, что на свете существуют такие прекрасные светлые и чистые
Но из какого-то чувства противоречия я решил, что раз уж так вышло,
…Если бы в Доме культуры был один кружок, то мама просто силой заставила бы меня в него ходить. Но их было столько, что она ходила и ходила со мной по коридорам, как загипнотизированная.
Фразу руководительницы хора, что «тут кружков много», мама теперь вспоминала к месту и не к месту. Взбираясь по высоким лестницам, держа в одной руке зимнее пальто, а в другой меня — она тихо чертыхалась, но упрямо шла от одной огромной белой двери к другой.
Первое, что я увидал в авиамодельном кружке — была до боли знакомая спина Колупаева. Мама страшно обрадовалась, даже вся засветилась от радости (Андрюша тебе поможет, он же твой друг, вы же не разлей вода) — и мне пришлось битый час доказывать ей, что дворовая дружба тут ни при чём, и что в одном кружке с Колупайским будет не легче, а тяжелее, что с Колупаевым можно только играть, бегать, сидеть в беседке или на земле, или на крыше — но выносить его приставания ЗДЕСЬ будет невозможно! Тем более, что мне совершенно не хотелось ничего привинчивать или выпиливать.
…В некоторые двери я заходить наотрез отказывался.
Например, увидев мальчиков в обтягивающих трико, которые наравне с девочками делали какие-то па перед зеркалом у балетного станка — я попятился и с ужасом закрыл лицо руками.
Так мы прошли кружок английского языка, кружок бальных танцев, зоологический, астрономический…
— Ну всё, — в один прекрасный вечер сказала мама, которой осточертели эти бесплодные хождения. — Или сейчас или никогда.
