Владислав Былинский
Пускай себе гремит, пускай себе играет…
Комнатушка без дверей -- это хорошо, что дверь они заложили. Никакая погань сюда не вползет. Никто не вцепится в горло посреди сна. Ночь ли в окне взвихрилась, тьма ли всегдашняя клочьями летит -- пофиг. Пусть там штормит и псом подыхающим воет, по стеклу царапает да в стены гремит: а пофиг, братцы!
Не потому я не сплю, что боюсь не проснуться однажды. Не боюсь я ни этого, ни другого, от чего у всех озноб: узнать вдруг, что все мы взяли да и заснули наяву. Что мы уже спим, будто медведи в стужу, и чудятся нам отражения наши в зеркалах, и будто не проснемся уже, совсем не проснемся -- нет, я этого не боюсь. А если даже и опасаюсь, то лишь чуть-чуть, и только потому опасаюсь, что узнавать об этом не хочется. Услышать прямым текстом такую о себе притчу, фишку о всеобщем дурдоме, где на самом деле все давно и прочно припухли, делая вид, будто о том не знают, поперек естества моего и против шерсти. Ну это я так, образно. Какая шерсть? нет ее на мне.
Мой сон не прервется на рассвете, не расколется от громыхания будильника. Тягучее заколоченное сновидение, которое я принимаю за реальность, неколебимо и до одури прозаично. Я торчу посреди помещения с отсутствующим выходом, ни о чем не тревожась, безуспешно ковыряю пальцем стальные стены, разговариваю с ними -- и зеваю, зеваю. Я наглухо заперт в темном неподвижном сне… никак не могу выдвинуть тот ящичек, в который меня зашвырнули. Закинули, как отплясавшую свое тряпичную куклу. Кто? козлы какие-то. Зачем? а просто так.
За вычетом этой дурацкой идеи, за исключением кривой перспективы застрять как в болоте во сне неизвестного происхождения, я вообще ничего уже не опасаюсь. Кроме, конечно, вечной скуки и зуда в центре спины, в самом центре беззащитной моей спины, обращенной к ослепительной луне, к двурогому черту в окне, почти ускользнувшему под горизонт, но при том не забывшему оглянуться на мою комнатушку. Я не боюсь уснуть, нет, просто от одной мысли о сне у меня сразу же обостряется бессонница. Татинка (так ее звали), пташка ранняя да неутомимая, уважала меня, помню, за безотказную отзывчивость: в любое время, и ночью, и на заре, с пол-оборота. Спать безотказному и отзывчивому ой как некогда…
А знаете ли, господа, что означает -- стать хозяином собственного времени? Это означает полную невозможность хоть как-нибудь это самое время организовать. Дрых я первую неделю совершенно безобразно. Днями и сутками дрых. Наверстывал упущенное. Теперь зверею при виде кровати. Теперь меня в постель калачом не заманишь.
Да и зачем? Расслабуха, кайфец, музончик из точки, папира в зубы: живи, дыми, оттягивайся! Тепло, над макушкой лампа, ноги на стол задраны, в руке ручка: буквы царапаю, слова друг к дружке прилаживаю. Творю творение. Вдохновенный сочинитель баллад. Летописец часа зеро. Что делать, без приличного занятия совсем сдуреешь, распухнешь от безделья… Ну кроссвордик хоть бы подбросили!
Ничего при мне лишнего, ничего занимательного. Пошамать -- два ящика банок железных, свежачок в морозилке, хрустящих пачек в столе навалом. Вода из крана, чайник электровозный да штабель чайницких коробочек с разными этикетками; рассматриваешь этикеточки -- восторгаешься: до чего обширную планету ухайдакали, маньяки! Сумели все же. Ничто не тормознет взбесившихся сапиенсов.
Издержки затворничества: начисто отсутствует принять перед сном (тьфу! вот привычка въелась! спать, как же! фигушки! приговоренному сон что призывнику повестка) -- ну, я от этого не страдаю, не вспоминаю даже. Как-никак, повеселился на заданную тему в годы юности. Живу, как-никак, этого факта достаточно, чтобы и нынче в веселии сохраняться, без горячительного и вено-рас-ширяющего. Недосуг мне время убивать, жаль губить последние свои деньки. Время вообще убивать не следует. Даже в отместку за то, что оно с нами творит.
А в спине моей, посреди лопаток, кнопка -- или, наоборот, отверстие для ключа: 'лок' -- замри, тварь! 'анлок' -- живи! Лок, анлок! Замри, живи! Карма, мать ее! Впрочем, вру, нет там ничего, я вилкой дотягивался, проверял, никакой дырки там, никакой кармы; так, пустое ощущение. Обычнейший самообман. А вот окружающая действительность, как ты о ней, подлой, ни думай, -- она, братцы, отнюдь не самообман. Уж если возьмет за глотку…
Подойду, ха-ха, к окну; выгляну, слово бранное извергну… ухмыльнусь, подожду чуток, да и сплюну: бесполезно! Там, внизу, -- спятившие. Не получается у меня диалог со спятившими. А жаль. Круг общения не выбирают. Нужно довольствоваться дарованным…
Взрыкивают, клыкастенькие, надеются. Урчат брюхасто. Это оборотни, им кровь моя нужна; не дождутся. Ведь я, братцы, собираюсь остаток дней провести в моем замечательном склепе, в четырех стенах салатного цвета, и ни ублюдки подоконные, ни собачатина осторонь (никак не пойму, шакалы то или все-таки волки-недомерки) не смогут до меня добраться.
А нервы у меня воловьи. Они завывают -- я музончик; они начинают шабаш -- я, назло, отплясываю с воображаемой дамой воображаемый матчиш (матчиш -- вид танца; кроссворды -- мои университеты) или просто скачу чертом вокруг стола. Паритет у нас. В мою пользу паритет, поскольку им сюда не дотянуться, пока птиц своих страшненьких они на подмогу не призовут. Ну а птиц, пташечек перепончатокрылых, с крокодильей мордой, я после Круга и не видывал. То ли передохли, то ли неподъемными они стали, переели человечинки.
Круг, земляки, достоин описания. Как раз описаниями я и занят, ввиду обстоятельств и на тот случай, если найдется кому читать. Господь ли в беспредельном милосердии сотворит новый мир, инопланетяне ли бесстрастные споткнутся о мой скелет, все не напрасны труды.
Людно в преддверии Круга. Лютые стражники, могильный дух; длинноногие белозубые ведьмы -- улыбки как ножи; косматые обормоты в буфете -- только что из лесов-болот; мальчики-попрыгунчики с автоматами; пожилая неразговорчивая леди с косой; шесть пар языкастых гермафродитов, черные паруса вместо рук. Светоносный, зверомордый, тысячеокий тип, покрикивающий на босых отшельников; мыши шуршащие да тварь с головой от самых пят.
Ряженые повсюду: восторг узнавания, безобразное лобызание уродин.
Доставили меня туда в синем каплевидном автомобиле, впряженном в пятерку ланей. Копыта искрят на камнях, насквозь прожигают ухабистый асфальт. Доставили да не велели выпендриваться, господин питательный, здесь вам не игровой салон, здесь съедят без обжалования по первому кивку. Ну я и не выпендривался, разве что в сердцах сунул по ноздрям специально для того и созданному мертвяку в алом жупане, и нежить эта долго по-матерному верещала, покуда я столоверчение тамошнее обходил и с ведьмами перемигивался.
Мощное впечатление производят на человека ведьмы! Эх, ведьмочки-насмешницы, язычки что бритва, клычки как у лисички, -- эх, скинуть бы вам годочков по пятьсот…
Мажордом змием прикинулся: шипит и плющ обвивает. Змейки помельче и поплоше -- прислуга, курьеры, посыльные. Струятся под ногами, под столами, под коврами, все про всех знают. В нужный миг нужная змеюка кусила меня в нужное место. В пятку, судари.
Жжет! Крапивный зуд в крови. Змеиный поцелуй хлеще спирта. Но ничего, терпимо. И не такое выдерживали. Главное, не скончаться от подобного пустяка. Человек умирает -- чертей веселит. А я зол на чертей. Сколько они меня по заколдованным местам водили! Сколько раз в глухомани беспросветной оставляли!
И закружились зеркала… Значит, вызов. Мой черед. Пора на прием.
Сам Круг -- это зрелище.
Это, братья, двенадцать раз по богу. Падаешь в стены зеркальные, словно в глубокий наркоз. Голоса, пятна, скрипы. Сад бессвязных нот.
Шумит, ревет ураганно листва. Играют раздвоенными языками ветви. Трава, постель твоя, сама тебя
